БЕДНАЯ ЛИЗЗИ И МНОГО МОЗЕЛЯ
Прочесав Трир от вокзала насквозь, сложно удержаться от возгласа (подобно мужику из анекдота, вышедшему на балкон): «Цымбаларэн! Тут еще и река есть?!» Ну да, как-то совершенно забываешь в исторической круговерти, что это не только самый старый город Германии, но и просто небольшой городок на Мозеле. Даже не забываешь, а просто сложно совместить в единую картинку величественные римские ворота, узкие средневековые переулки, районы, слепленные Ренессансом, классицизм, просунувший нос в историческую щель, коллекцию канализационных люков, материализовавшиеся христианские легенды, колыбель коммунистической идеологии, модные бутики и плотоядно развалившиеся фастфуды. Нет, никакая единая картинка не складывается, но стоит выйти на берег Мозеля… Это же пастораль и чуть ли не деревенский покой. Отсюда город кажется совсем ненастоящим, словно его поместили в стеклянный шар, залили вязкой жидкостью и посыпают сверху хлопьями ненастоящего же снега. Игрушка, сделанная мастером на потеху детям. В общем, Мозель – это нулевой меридиан Трира, точка отсчета, место, откуда на самом деле надо знакомиться с городом. Здесь быстро выветриваются истории про легионы Юлия Цезаря и могущественных курфюрстов. Другого Трира нет, но есть река и воля.
При всех этих странностях странно само по себе и название реки – Мозель. Оно обозначает всего лишь «маленький Маас». Но при чем тут Маас, если Мозель впадает в Рейн? А вот представьте, что в те многодавние времена, когда рекам только начали давать названия, Мозель впадал именно в Маас, но как-то Властитель Природных Явлений взял и перекроил карту Европы (чем впоследствии неоднократно с превеликим энтузиазмом занимался человек). А название реки поменять никто не догадался. И ещё одно странное наблюдение: последнее, о чем думаешь, глядя на трирский Мозель – это о мозельских винах. Ну какие уж тут вина, какое к нехристям «молоко матери», какой Бокштайн, какие рислинги (десять евро за бутылку)?! Максимум – шнапс, капуста и сосиски, а то и вовсе похлебка из пескарей и бражка. Коровки, барашки и пастушок… молоденький-молоденький.
Вот на всё это сложноописуемое раздолье и взирает со столба более полутора веков несчастная дева Мария (кто скажет, что она счастливая, пусть первый бросит в меня камень, мусульман прошу не беспокоиться). Кто её туда загнал? Как это чаще всего бывает – человеческие амбиции и желание оставить за собой последнее слово.
Если заходить издалека, то предпосылки для появления Столба появились в 1815 году, когда вступили в силу решения Венского конгресса, на котором страны-победительницы (Россия, Пруссия, Великобритания и Австрия плюс на подпевках – Испания, Португалия, Швеция и, ха-ха, Франция) перекроили наполеоновскую Европу по своему усмотрению. Трир попал под власть Пруссии. Католический Трир – под власть протестантской Пруссии. И что же сделало новое правительство, чтобы улучшить жизнь граждан и повысить свой авторитет? Предложений было много, и все такие вкусные. Тщедушный министр МЧС предложил совместными усилиями горожан потушить большой лесной пожар, мол, совместное преодоление трудностей сближает. На вопрос, что тушить, если больших пожаров здесь не было со времен римских легионов, он логично предложил самим поджечь выделенные под проект территории. Министр сельского хозяйства предложил на каждом канализационном люке нарисовать трактор, как символ устремления горожан в будущее. Министр печати высказал предположение, что горожане будут крайне рады, если из библиотек изъять и сжечь книги антипрусской направленности, к которым приравнять все книги иностранных авторов. Министр обороны радостно закивал головой и добавил: «Вместе с авторами!». И тут слово взяла министр просвещения и образования. Перекрестившись три раза, она взглядом соорудила посреди зала заседания костер и спалила на нём министра печати. Вместе с министром обороны. А вслух произнесла не менее пламенный спич.
– Вам волю дай, вы и Библию спалите! А тем временем закон об оскорблении чувств верующих никто ещё не отменял! – Министерка второй раз сожгла взглядом министров печати и обороны, которые тряслись перед ней, обнявшись и потея. Постепенно взгляд выступающей смягчался и становился похожим на тот, которым обычно матери смотрят на своих шаловливых, но любимых отпрысков. – Но направление мысли у вас правильное. Ничто так не укрепляет авторитет власти в глазах граждан, как сакральные скрепы духовности. Раз уж мы теперь с этими трирцами одна семья, то и делиться должны друг с другом самым главным. Отдадим базилику Константина, встроенную в замок курфюрста и являющуюся символом католической власти, протестантам.
Присутствующие, восхищенные мудростью образованного человека, повскакали с мест, подбрасывая вверх каски и автоматы. И только незаметный министр реформации тихо пробормотал себе под нос: «А каким именно протестантам? Лютеранам или кальвинистам?» Впрочем, его никто не услышал.
Примерно так (а может, не примерно, а точно так… или совсем не так) уникальное церковное здание Трира перешло к протестантам, несмотря на протесты (католиков, само собой). Начались долгие работы по реставрации и перестройке, которые с 1841 года возглавил Карл Шницлер. И что оставалось делать смиренным католикам? Смириться ещё глубже, разумеется. Но не такова природа человеческая.
Примерно в середине XIX века, а если быть точным, то 8 декабря 1854 года Римский папа Пий IX провозгласил догмат о непорочности зачатия Девы Марии (надо признать, что христианская церковь держалась долго). Говорят, что при чтении буллы в соборе Святого Петра из местного голубя на Пия упал порционный компонент нутряной сущности, который немедленно окрестили лучом света. Этот эпизод подтвердил и вместе с буллой зафиксировал всеобщее почитание Непорочного зачатия. Каким боком это относится к описываемым в Трире событиям? Да просто Дева Мария, Пий Девятый и Голубь Соборный подкинули трирским католикам идею. Нет-нет-нет! Конечно, никто не собирался насрать настоятелю-протестанту на голову! Начали собираться деньги. На колонну! Колонну, посвященную непорочному процессу! В 1856 году зал базилики начал использоваться протестантской общиной (полностью она была восстановлена в 1861 году), а католическая община собрала деньги на колонну.
Но знаете, собрать деньги – это одно, а вот доверить кому-то ими распоряжаться… И пошла бесконечная череда собраний, митингов и шествий с целью выбрать человека ответственного и примерно такого же непорочного, как процесс зачатия Марии. На эти метания и сомнения католики умудрились потратить три года, а тем временем Базилика становилась всё краше. В конце концов с помощью широкополой шляпы, нескольких тысяч бумажек и одной буквы «Хе» был выбран распорядитель, им по совершенной случайности оказался член городского совета Джозеф Вайс. Первым делом Джозеф попытался скрыться вместе с копилкой, но натолкнулся на отряд дружинников. Казалось бы, шельма пойман за руку и сейчас же будет растерзан, но… Не думай о секундах свысока. Всего лишь полуминутная заминка добровольных правоохранителей позволила юркому члену вспомнить, что неподалеку, на юге всё того же Рейнланд-Пфальца (как мы его сейчас называем), в городке Шпейер жила пианистка Кэт. Но в этот миг мздоимца интересовала не она, а её любовник Готфрид Ренн, работающий скульптором. Больше того, Готфрид был не просто скульптором, а скульптором, соорудившим уже год назад одну колонну Марии – в Кёльне.
– Друзья! – обратился бедный Джозеф к бдительным трирцам. – Обидно мне, право слово, ваше недоверие. Еду я прямиком в Шпейер заказывать скульптуру Марии самому опытному мариеделу в наших краях – самому Готфриду Ренну.
Дружинники самого Готфрида не знали, но на всякий случай решили Вайса сразу не убивать и доехать с ним до Шпейера. Ренн новым заказчикам обрадовался, сказал, что на Марии у него уже руки набиты, забульбенит не хуже кёльнской и развернул эскизы. Мужики посмотрели с недоумением и спросили, почему у неё такая странная поза с вытянутыми вперед руками, словно она только что выпустила из них младенца или готовится к процессу зачатия частично порочного? Готфрид не стал, подобно некоторым, вспоминать о том, как видят художники, а быстро согласился руки сложить, мол, пусть процесс зачатия проходит в молитве, иконографически. За что и получил заказ, деньги и потенциальную славу. А Вайс в сопровождении верных охранников отправился обратно в Трир.
Надо сказать, что Готфрид не особенно торопился, и пусть руки у него были уже под Марию заточены, но статую высотой почти семь метров он ваял почти семь лет, аж до конца 1865 года. Метр за год? Так себе скорость, родня бы его не поняла. Да, в завершение о личности Готфрида Ренна надо знать, что его прадед был скульптором. А дед его был… тоже скульптором. И отец его был скульптором, даже с собственной школой. И оба брата. И сын с племянником – тоже!! Вот на этих безответственных отпрысках родовое ремесло и оборвалось. Может быть, к лучшему, как знать.
Пока Ренн вытачивал руки Марии, Вайс спустил оставшиеся деньги на двух местных скульпторов – Кристиана Вильгельма Шмитта и Иоганна Петера Шмидта (это не родственники и даже не однофамильцы), которым была поставлена задача выстроить даже не колонну (за это время деньги были собраны католической общиной по второму кругу), а башню в виде колонны. Но обязательно такую, что нагадить в протестантскую душу максимально конкретно. Дети лейтенанта Шмитдта думали недолго и предложили проект в неоготическом стиле. Что еще могло более явно указать на времена до Реформации? Проект был принят с восторгом, а присутствовавший на презентации проекта незаметный министр реформации даже незаметно подвизгивал от удовольствия. Впрочем, его никто не услышал.
В то время, что Ренн ковырялся со статуей, на левом берегу Мозеля на высоте 296 метров от уровня моря на Пульсберге (т.е. на высоте более 150 м над центром города) над районом Вест-Паллиен быстро росла узкая неоготическая башня. Именно там, где она максимально доставляла, подобно чирью на кончике носа: её могли наблюдать все протестанты, приходящие в Базилику Константина, от входа в базилику открывался прекрасный вид на Пульсберг. И вот в 1866 году они сошлись – Мари и Башня. 8 октября 1866 года свежеиспеченный (интронизация произошла 11 июня 1865 года) епископ Трира Леопольд Пеллдрам освятил Марианскую колонну и открыл к ней доступ. К слову сказать, торжественный обряд настолько серьезно подорвал его здоровье (не спрашивайте), что через полгода Леопольд перестал быть епископом, отдав Богу душу. 34-метровая башня заканчивалась смотровой площадкой, с которой взошедшие по 105 ступенькам винтовой лестницы католики могли смело плевать на головы беспечных лютеран. Марию установили по центру, так что взошедшие на башню оказывались у её ног. Всё, как и было задумано. Вот только в 1905 году произошло столкновение интересов верующих: одни поднимались по лестнице, другие – наоборот, и что-то пошло не так, или кто-то. В общем, несколько энтузиастов свернули себе шею насмерть, а остальные попадавшие умудрились отделаться увечьями. Лестницу закрыли. Сейчас по ней имеет возможность регулярно подниматься наверх только один человек: дворник-волонтер, убирающий всю прилегающую территорию от туристического мусора. Впрочем, туристам сейчас доступно другое развлечение: всего за 7 евро они могут заказать подсветку (разноцветную!) Марии с посвящением своему близкому человеку (например, любовнице) с последующим получением сертификата и текстом посвящения в информационном центре (Либфрауенштрассе, 12).
И последний интересный (или безынтересный) факт про колонну Марии: местные ласково называют её «Säulenlissy», то бишь колонной не Марии, а Лиззи. Но почему? Кто такая эта Лиззи и где она живёт? На этот счет удалось раскопать две версии, ни одна из которых не претендует на достоверность.
Версия первая, лирическая. Якобы жила-была в Трире в конце XIX века бедная Лиза. Девственница, умеренная в пьянстве и скромная на тусычах, предпочитающая блокбастеры артхаусу и… опупенно верующая. Сразил её пакостный Амур своей стрелой и начала Лиззи строить глазки то ли Гансу, то ли Фрицу (ботан изрядный, но от шнапса не отказывался и перекреститься лишний раз не забывал). В общем, поняв, что глазками сыт не будет, собралась Лиза с духом (ага, вдвоём), прочитала в спаленке 144 раза «Отче наш» и пошла отдавать своё самое дорогое то ли Гансу, то ли Фрицу. Приходит к нему под вечер, а там лежит её избранник в совершенное дупло и вокруг десятка три родственников в аналогичном состоянии. Попал наш ботаник под мобилизацию, вот его и провожают. Поцеловала Лиззи в лоб свежее пушечное мяско и сказала: «Буду светить тебе еженощно, чтобы нашёл ты дорогу домой». И слово свое сдержала: каждый вечер поднималась на башню и светила оттуда то ли свечкой, то ли лампой. Стиралку с войны то ли Ганс, то ли Фриц прислать успел, а вот сам не вернулся. Точнее, вернулся, но в небольшом целлофановом кульке, куда братья по оружию собрали всё, что осталось после прямого попадания «Хаймарса». Вы, наверное, справедливо полагаете, что Лиззи от горя сиганула с башни и потому колонну стали звать её именем? А вот и фиг там. Поняв, что светить больше некому и незачем, Лиззи спустилась и отнесла всё своё самое дорогое звонарю (молодой, задорный, в местной рок-группе играл), потом понесла, разумеется (родила то есть), и осталась жить одна с ребенком (говорят, музыканты – самый циничный народ). Но традиция подсвечивать колонну до того приглянулась, что в итоге иллюминацию поставили на торгово-промышленные рельсы (впрочем, об этом уже сказано выше), а саму башню стали называть колонной Лиззи.
Версия вторая, историческая. Это совсем уж скучная история, к тому же и начинается она совсем не в Трире. В 1890 году умер нидерландский король Вильгельм III, не оставив после себя сыновей. При чем тут колонна в Трире? Сейчас… В Нидерландах на трон заползла малолетняя дочь Вильгельма Вильгельмина (Ничему-то Анна Павловна своего сына не научила. Я искренне считаю, что таких родителей, как он, надо заставлять всю оставшуюся жизнь пить по утрам какао с пленкой-пенкой, толстой такой и склизкой. Потому что нельзя издеваться над детьми: Вильгельмина Вильгельмовна звучит так, словно у тебя весь рот заполнен этой какао-пленкой и ты пытаешься её выплюнуть.) В общем, Виляша заползла на нидерландский трон, а входящий в состав исторических Нидерландов Люксембург, руководствовался собственными региональными законами о престолонаследии, которые не позволяли женскому полу и близко подходить к главному креслу герцогства. Люксембургом начал править герцог Адольф из другой ветви того же дома. Поэтому личная уния между Нидерландами и Люксембургом распалась и в 1890 году впервые за более чем четыре века у Люксембурга появился собственный правитель. А кто же был последним правителем Люксембурга до Адольфа? Невероятная ирония циничной госпожи Истории – это была женщина! Елизавета фон Гёрлиц, Елизавета Люксембургская, 1390 года рождения. Она была сильной женщиной, но любила пожить на широкую ногу. Хоронить мужчин у неё тоже получалось неплохо. В первом браке с Антуаном Бургундским Елизавета родила единственного сына, но он протянул несколько месяцев и умер, подавившись плохо закрепленной на бутылке соской. Через пять лет Антуан, интересующийся больше войной, чем женой, наступил во время боя на забытую возле полевой кухни противопехотную мину и отправился на небо, даже не попрощавшись с овдовевшей женой. Недолго погоревав, Елизавета выбрала себе следующего престижного дурака – Иоанна III, графа Голландии, Зеландии и Эно. Ваня тоже не был гением, а ссориться любил весьма изрядно, развязав гражданскую войну крючков и трески. В результате не очень продолжительной ссоры Иоанн фон Штраубинг вместо графа стал правителем. И сделало это его счастливым? Нет, это сделало его мёртвым (в результате коварного убийства), а счастливым подобное развитие событий сделало Елизавету, которой по вдовьему праву досталось рулить Люксембургом. Но мы-то знаем, уже, что Лиза была транжирой, сидела в шелках так же прочно, как и в долгах, а поэтому пыталась продать права владения герцогством какому-нибудь достойному мужчине. С продажей всё было совсем не просто, но так или иначе, а в 1443 году она сумела скинуть за хорошие бабки низколиквидный актив Филиппу III Доброму. После её смерти Люксембург стал официально частью Бургундии (Бургундских Нидерландов), финиш. И тут раздается справедливый возглас разгневанного читателя: «На какой хрен нам надо было всё это знать?! Каким бедром это относится к Триру, мать твою?!» Спокойнее. Дело в том, что, получив деньги за продажу прав, Лиззи уехала жить… в Трир (!), где и умерла после 8 лет непрерывных и весьма крупных инвестиций в религиозно-общественно-политическую жизнь города. Пришелицу из Люксембурга (что находится в нескольких километрах от Трира) любили и славили. Вот и стоит Мария-Лиззи на столбе, словно бы пришедшая пешком из Люксембурга и смотрит на раскинувшийся у неё под ногами на другом берегу Мозеля древний город Трир. Смотрит на него Лиззи и думает: «Эх, напоследок шаркну по душе! Устрою здесь небольшой бордельеро, а то деньги жгут ляжку». Думает и складывает руки: «Господи, спасибо!» Но это всего лишь скучная версия.
И не торопитесь покидать Мозель без исполнения ритуала: надо пройти пешком над семью столбами и будет тогда ваша жизнь длинной, а планы – нерушимыми (и вы сумеете в свою очередь посмеяться над Богом). Опять столбы? Да, приятель, опять столбы. Теперь куда более старые. Встречайте очередную красу и гордость Трира – Римский мост, объявленный ЮНЕСКО в 1986 году объектом Всемирного наследия (если точнее, то частью комплекса: «Римские памятники, собор и церковь Богоматери в Трире»). Культурного и исторического. Трир – самый старый город в Германии, а Римский мост – самый старый мост в Германии.
Как уже известно из истории города, место для Трира выбрали козырное, стратегическое, поэтому стабильная переправа через Мозель именно здесь имела значение архиважнейшее. Первый мост в этих краях по утверждениям историков был построен примерно в 300 году до н.э., но он был ниже по течению и от него ничего не осталось, а стало быть, его судьба никого не волнует ни разу. Зато есть доказательства деревянного моста, выстроенного на этом месте примерно в 16/17 г. до н.э. Его не только можно, но и нужно называть первым трирским мостом, память о котором бьётся в наших сердцах. Это чудо мостостроения, несмотря на сильное течение и активный ледоход по весне, умудрилось простоять почти 90 лет, благодаря технологическим особенностям, которые по тем временам были настолько прогрессивными, что опережают по уровню развития некоторые постройки XXI века (Как тот же знаменитый мост в поселке Борисоглебский через реку Устье, открытый Терешковой в 2015 году и рухнувший через пять лет от того, что… ветер вдруг подул не вдоль моста, а поперёк! Ёшкин патрон, в это сложно поверить, но такова официальная версия главы района.): сваи вбивались под углом и перешивались поперечными балками, которые в свою очередь соединялись с деревянными балками, образующими дорогу, а из самого моста вверх по течению выступали еще более наклонно столбы, служащие волнорезами и ледоколами. И это ещё не всё! Небольшой фрагмент средней части моста был… подъемным (!), чтобы по Мозелю могли спокойно проплывать корабли, ладьи и яхты. Короче говоря, весьма мощная и продуманная конструкция, которая к 71 году н.э. изрядно поизносилась и была отправлена на покой (ну или куда там отправляют деревянные мосты после сноса). Так закончилась жизнь первого Мозельского моста. Мост умер, да здравствует мост!
Второму мосту повезло меньше, как ни странно. В 71 году н.э. вместо деревянного и весьма покоцанного жизнью и паводками Первого моста задолбавшиеся ремонтники предложили поставить мост надежный, каменный. Кому предложили? Да, собственно, самому римскому императору Титу Флавию Веспасиану. Веспасиан к тому времени находился у власти чуть больше года, поэтому толком репутацию в провинциях набрать ещё не успел, но ушлые плотники-ремонтники, разумеется, слышали, что Веспасиан – парень из народа, наш, свойский (и были весьма правы: это на самом деле первый император не из аристократической семьи). Вот они ему и написали, мол, Отец родной, сил больше нет уже стругать каждую весну новые столбы для нашего Мозельского моста. Чем в первую очередь известен народу Веспасиан? Хлёсткой фразочкой (до нас она дошла в несколько измененном виде), родившейся в результате жёсткой финансовой экономии: «Деньги не пахнут». Разумеется, никакого желания тратиться на новый мост в дальних селеньях у скупого императора не было, но слава Великого строителя (он издал указ, разрешающий строить на любых незанятых землях без предварительного кадастрового учета) и Главного друга римских поселений в Германии не позволила отказать в просьбе пролетариям. Тит Флавий махнул рукой и с благородным песочком в голосе сказал просителям: «Даю добро на строительство. И даже деньги. Берите и уносите в руках столько дупондиев, сколько сможете». Когда гонцы вернулись в Трир и вывалили на обеденный стол добычу, выяснилось, что полностью каменным мост сделать не получится, поэтому пришлось крутиться бюджетненько. Мост поставили на массивных деревянных решетках, каменные опоры были внутри полыми и засыпаны щебнем и прочим мусором, а на опорах расположился деревянный настил шириной метров восемь. Только вот никто не задумался о ежегодном весеннем ледоходе – а чего там думать, камень ведь, не дерево. Второй мост простоял меньше Первого – примерно три четверти века – и сказал: «Братцы, больше не могу, ноги подкашиваются». В 144 году н.э. пришла пора вновь засылать гонцов в Рим.
В это время (со 138 года) императором был Антонин Пий. И пусть он не был подобно Веспасиану внуком крестьянина, но сумел стать четвертым из пяти «хороших императоров». Прикинув исторические расклады, отцы Трира поняли, что у них предпоследний шанс перестроить мост и срочно собрали делегацию. А помня предыдущий поход плотников, на этот раз делегатов выбрали числом поболее, да ладонями позагребастее, на всякий случай. Надо сказать, что случай им подвернулся не всякий, а как есть счастливый.
Антонин строителем был не ахти, но что-то помаленьку рихтовал, подкрашивал, достраивал, в том смысле, что выделял деньги на такие работы. Но для каких-то понятных объектов вроде Мавзолея Адриана или оборонительного вала в Шотландии (вал Антонина, который севернее вала Адриана), а мосты в сферу зодческих интересов никак не попадали. И быть бы отказу трирской делегации, да пришёл срок чинить Свайный Мост (Pons Sublicius) в самом Риме. Свайный мост был вообще самым первым римским мостом через Тибр и его поддерживали в надлежащем состоянии чисто из любви к искусству, то есть к традициям. В последний раз Свайный восстанавливался после разрушения в 69-м году, пришел срок очередного капремонта. Он был весь из дерева, даже все крепежные элементы были деревянными, и много средств на восстановление не требовал, так что, выслушав главного римского архитектора и не поведя бровью, Антонин сказал, что выдаст столько, сколько надо, мол, присылай человека за звонкой монетой. Архитектор пошёл в офис, чтобы снарядить инкассаторов, но на радостях заглянул в ирландский паб и ухрюкался до чеширского состояния. А в это время… Но вы уже догадались, да? К императору на приём входит представитель делегации из Трира – плотник Иосиф – с грамотой в руке. Иосиф был единственный в делегации из 665 бугаев представителем плотницкого искусства (за что и был отправлен в командировку, все остальные мыкались по ЧОПам и госучреждениям), обладал тонкой костью, маленькой ладошкой и ушлым нравом. «Не вели казнить, дозволь выслушать, милостивый хасспадин-батюшка-импхератор, я пришёл…» – начал было Иосиф, но Антонин его перебил: «Знаю-знаю, за деньгами ты пришёл, на ремонт моста». Вырвал грамоту у обалдевшего плотника, не глядя подмахнул автограф и сверху озорно дописал, с хитрым прищуром рассматривая жиденькие лапки порученца: «Выдать столько денариев, сколько в руках унести получится».
Казначеи с ужасом взирали на хвост, выстроившийся ко входу в хранилище…
Да, было где разгуляться и развернуться мостостроителям, ничего не скажешь. Мост они забабахали такой, что его можно было не поперек, а вдоль Мозеля поставить. И специально для этого привезли специалистов по мостам непосредственно из Рима (всё равно у них образовался незапланированный отпуск из-за того, что Свайный мост ремонтировать было не на что). Главный архитектор не долго думал, каким должен быть Мозельский мост и за образец взял мост через Дунай, который был изображен на Колонне Траяна (никуда от столбов не деться). Величественное строение протянулось почти на 400 метров в длину. Дорожное полотно из плит было шириной 11 метров, так что на нём спокойно могли разъехаться два тяжелых грузовика. Высота над водой – 14 метров, что позволяло кораблям свободно проплывать под ним, не демонтируя мачты. Поддерживалось полотно девятью каменными опорами, две из которых пришлось поставить на суше, потому что ширина Мозеля не соответствовала величию замысла римских специалистов. Сами опоры представляли собой красу и гордость антипаводковых технологий. Вверх по течению они были в виде острых клиньев, которые рубили толстенные ледяные плиты похлеще атомного ледокола. Вниз по течению опоры заканчивались полукружием, чтобы не создавались воронки, подмывающие опоры. А материал? О, это были базальтовые блоки высотой от 35 до 95 сантиметров и длиной до трёх метров, вырубленные в слоях лавы потухшего около 110 тысяч лет назад вулкана Хоэ Бухе (ещё его называют Форнихер Копф)! То есть просто камень при таком космическом бюджете строителей не устраивал, поэтому в Эйфель (который и расположен рядом с Хоэ Бухе) гоняли специальные караваны, а рубкой базальта занимались специальные бригады. И всё это называлось «специальной вулканической операцией» (суть местным жителям из названия была не очень понятна, но звучало красиво).
========================
Там, где во II веке вырубали базальтовые блоки (очень близко к Лаахер-Зее), сейчас находится совершенно идиллический природный парк Раушерпарк Нетте с видом на до противного романтическую долину. Там же можно пройти по тропе к римской шахте Мерин. Здесь добывали не только базальт, но и вырезали туф для строительства. Больше того, можно самостоятельно попробовать себя мастером-камнетесом и на строительной площадке времен императора Августа самостоятельно порулить камнерезным станком с водяным приводом. В общем, есть возможность не слабо так отдохнуть. На этом некоммерческое рекламное объявление (это важно!) завершено.
=========================
Мост получился на загляденье, но всё-таки чего-то не хватало, какой-то малости. Малостью оказались городские ворота, которые было бы неплохо поставить на западной стороне моста при въезде на него. Пока на трирцев накатило это озарение, прошло несколько лет, за которые Антонин Пий успел обожествиться, а на троне оказался его приемный сын Марк Аврелий. Казалось бы, бери, да посылай нового гонца с бригадой широколапых, да вот нет. Сразу после смерти четвертого хорошего императора вторглись парфяне и отвесили римлянам леща. Германские племена отчибидохали римлян на Дунае. Маркоманы зашли с севера вплоть до Аквилеи. А ещё волнения в Северном Египте. А ещё… В общем, Марк Аврелий был занят по хозяйству и ему было явно не до гостей. Тогда жители Трира решили обратиться к внутренним резервам и на всякий случай спросили, не осталось ли чего от деньжат, привезенных на строительство моста. Выяснилось, что потрачено было меньше половины. Тут-то фантазия и разыгралась. Результатом вложения оставшихся средств стали самые большие, самые величественные, самые красивые городские ворота к северу от Альп – Porta Inclyta (пер. – Ворота Знаменитые/Великолепные). Слава о них докатилась до самого Рима. Именно в такой конфигурации третий Мозельский мост покатил по волнам истории.
А волны оказались бурными. Первыми пали еще во времена Римской империи наземные опоры, которые вместе с настилом были засыпаны в середине III века. В задачке спрашивается: а зачем вообще надо было строить такой длинный мост? Чтобы через сотню лет укоротить вдвое? Но это не самое печальное. Рукожопые христиане, сменившие в Трире римлян, воспринимали римские постройки только в качестве подвезенного в город строительного материала. Первыми разобрали Восточные и Южные ворота. Совершенно непонятно, почему в пятом веке очередь дошла именно до Порта Инклита, а не до Порта Нигра. Может быть, взяла своё обычная человеческая зависть («нам такую красоту ни в жисть не соорудить»), может быть, причиной стали размеры (Порта Нигра были малость поменьше), но так или иначе, а разобрали Знаменитые Ворота ко всем угодникам. Еще около сотни лет держался сам мост, но ведь такие замечательные плиты! Такие дорожки на даче можно выложить! В общем, разобрали и каменный настил, бросив поверх опор деревяшки. Прошло всего ничего по меркам истории, а Мозельский мост представлял собой уже семиопорный мост с деревянным настилом, высотой пониже и шириной поуже. И никаких ворот! Вот это уже по-нашему, без выпендрёжа. Именно скромность помогла мосту спокойно просуществовать почти тысячелетие. К тому же оно оставался единственным мостом через Мозель на районе, так что его не только терпели, но даже время от времени перестилали. Пока не наступил злополучный XIV век.
Не сказать, чтобы мост в XIV сильно пострадал. Наоборот, приобрел! А виноват во втором расцвете Мозельского моста всё тот же знаменитый курфюрст Бодуэн Люксембургский, речь о котором шла в рассказе об истории Трира (Евро-2015 в картинках. Часть 20: Трир, Германия.), если двумя словами – «отец родной». Дел для Трира он немало совершил, в том числе и снял убогий деревянный настил, а на его месте в 1343 году соорудил красивый арочный каменный мост, используя всё те же римские опоры. Да ещё и надвратные башни поставил и разукрасил мост всевозможными средневековыми скульптурками и прочей витиеватостью, потому что понимал толк в исторических ценностях. Не мост получился, а конфетка. Тогда ни у кого даже мысли не было называть мост Римским. Больше трехсот лет Мозельский мост радовал жителей и гостей Трира, но тут в его праздную жизнь вмешалась, не желая того, ещё одна Лиззи – Елизавета-Шарлотта герцогиня Орлеанская. Угораздило же её быть не только невесткой Людовика XIV, но ещё и родственницей свежепомершего и бездетного курфюрста Пфальца Карла II Пфальского. «И так не только на Руси: В любой стране о том спроси – Где бабы, скажут, быть беде…» В связи с тем, что Карл не оставил прямых наследников, Людовик от имени Лиззи заявил права на Пфальц и в 1688 году начал специальную военную операцию, в ходе которой…
Впрочем, кажется, вы уже примерно знаете, как это всё проходило и чем закончилось. Поначалу все были уверены, что Пфальц будет захвачен французскими войсками за три дня. Потом что-то пошло не так и возникли затруднения из-за отчаянного сопротивления пфальццев. Французы перешли к тактике тотального уничтожения, ужасным образом опустошив в начале 1689 года Нижний Пфальц. Против захватчиков сложилась коалиция, вставшая на защиту Пфальца (Австрия, Англия, Нидерланды и Испания). Оккупантов начали мочить из «хаймарсов» и тысячами отправлять на фарш мобилизованных французов, что не могло понравиться последним. В 1697 году Людовик был вынужден сесть за стол переговоров и в 1697 году в Рисвике признать Пфальц в границах 91-го года,.. а-а-а, нет, в границах 88-го года. Так Людовик XIV потерпел первое существенное поражение, а вместе с этим утратил реноме самого грозного и влиятельного политика Европы. Но и хрен бы с ним, с этим авторитетом, но в 1689 году, уничтожая оккупированные территории Пфальца, французы зачем-то постарались стереть с лица земли Мозельский мост. Взрывчатки было заложено на двадцать драмтеатров и мостов вместе взятых. Все эти средневековые арки и ворота по обе стороны моста были легко сметены, а вот с опорами вышло куда сложнее: их взрывали несколько раз, но сумели развалить только две опоры из семи видимых (мы же помним, что ещё две – сухопутные – римляне сами закопали, осушая берег для городских построек), пять осталось. В 1715 году, отойдя от ужасов войны и восстановив на полученные репарации жизненно важные элементы инфраструктуры, трирцы взялись за мост.
Мост получился не таким знатным, как при Бодуэне, но, глядя на пять уцелевших опор, местные впервые назвали мост Римским, оценивая мощь и надежность работы древних мостостроителей. В результате трехлетних восстановительных работ на пятой опоре моста (если считать с западного берега) прикрепили Николая Чудотворца, заново отстроили разрушенные первую и шестую опоры (с тех пор они светлее остальных), вернули арки (но на этот раз попроще, пониже и на вид пожиже), снова поставили ворота по обе стороны моста, прикрепив на западные здоровенный крест-оберег, чтобы больше ни-ни-ни. И ведь надо ж такому случиться, что какое-то чудесное заклинание охранило мост 2 марта 1945 года от немецко-фашистских варваров, собирающихся повторить антиподвиг французов и взорвать к едрене-елене Римский мост. Фитили оказались перебиты осколками и запальный огонь до ящиков со взрывчаткой не добрался, а драпающим от американцев фашистам было уже не до повторения взрывных работ. Мост остался, а вот ворота… Ну, ворота исчезли давным-давно безо всяких драматических моментов: в 1806 году снесли Западные, чтобы не мешали городу расширяться на противоположном берегу. А в 1865 году из-за расширения полотна убрали и Восточные. Теперь мост стоит без ворот, но с какими-никакими арками. В 2012 году был даже проведен архитектурный конкурс на восстановление моста и территории вокруг него (в том числе собирались и две зарытые опоры вернуть к жизни), но денег на проект не нашли, поэтому отложили затею до времен Прекрасного Рейнланд-Пфальца Будущего. Зато с моста сегодня можно бесплатно бросать велосипеды. На самом деле – нет, за такое хулиганство полагается приличный штраф (до 10 тысяч евро).
Ну ладно, зато с Римского моста можно бесплатно ловить рыбу. А если и не с моста, то с берега или лодки. На самом деле – нет. В Мозеле водится достаточно много непуганой рыбы – это и плотва (наиболее массовый вид), и красноперка, и карповые. На них можно любоваться безо всякого бинокля или эхолота. Но главной рыбогордостью Мозеля является угорь – жирный, нежный, вкусный. Но… недоступный. С 1980-х годов существуют правила потребления, адаптированные к санитарным нормам и правилам здравоохранения. Больше четверти века в Рейнланд-Пфальц речную рыбу регулярно проверяют на наличие остатков тяжелых металлов, свинца, кадмия и ртути, а также хлорированных углеводородов. С ноября 2006 г. максимальное содержание суммы диоксинов, фуранов и диоксиноподобных ПХБ составляет 12,0 пг/г сырого веса (для мяса мышц угря) или 8,0 пг/г. г сырой массы для мышечного мяса из другой рыбы. То есть представляете, да? В одном грамме рыбного мяса не должно быть больше 12 пикограмм (всего лишь 12 триллионных грамма!) пестицидов. А теперь скажите это любому рыбаку с набережной Москвы-реки, да он вас на плитку для Чистопрудного бульвара пустит. В результате всего этого жесткача жителям Трира разрешалось есть белой рыбы не более двух порций по 230 г в неделю. А вот угря пришлось запретить к употреблению совсем. В связи с тем, что максимальные количества регулярно превышаются, угри, выловленные в Мозеле, не подлежат реализации, т. е. не могут быть проданы (с рыбоводческими хозяйствами дело обстоит иначе). А если они не разрешены к реализации, то по закону их нельзя и… ловить. Бинго! После того, как Франция недавно полностью запретила потребление мозельской рыбы для французских жителей Мозеля, земли Рейнланд-Пфальц и Саар приняли аналогичное решение. Прощай мозельская плотвица, прощай мозельский карп. Или, наоборот, с приветом!
Так что же вообще можно бесплатно делать на Мозельском мосту?! Можно попробовать перейти на другой берег или посмотреть на Старый таможенный кран (обычно его называют просто Старый Кран – Alter Krahnen). За просмотр денег не берут. Там, в общем-то и смотреть особо не на что, а история и вовсе банальная. В 1413 году трирский архиепископ выписал разрешение местному представителю креативного класса лодочнику Гобелю (смешно, но его почему-то все звали «сын Лиффгина», хотя кто такой Лиффгин, не знал ни один трирец) построить наземный таможенный кран (если по-простецки, то это просто кран для разгрузки кораблей) вместо имеющегося плавучего. И пусть строить кран было недешево и стоила разгрузка дороже, чем с плавучего, но большая грузоподъемность, удобство расположения и скорость разгрузки переманили всех клиентов к Гобелю. Стартап, можно сказать, удался. Но был один нюанс: городу тоже хотелось иметь такой кран, а иметь конкурентов – не очень. Хотелось сильно, но было непреодолимое препятствие: выданная Гобелю городскими властями бумага, окончательная бумага, броня, а не бумага – пожизненное разрешение семье Гобеля пользоваться краном за 26 рейнских гульденов ежегодно. Деньги выплачивались (доходность крана была примерно в тысячу раз выше) регулярно, поводов отжать не было. Но было желание. А потому, дождавшись естественной смерти самого Гобеля в 1451 году, вполне естественно умерла его жена, а в 1452 году не очень естественно умер и единственный его сын, не успевший обзавестись семьей и детьми. Какое счастливое совпадение! Старый Кран (тогда он был еще достаточно Новым) перешёл естественным образом к городу. С тех пор кран двигали, ремонтировали, достраивали, приделали вторую стрелу, но в целом он оставался всё тем же Старым Краном. Во время Второй мировой войны старичка изрядно потрепало, но он был любовно восстановлен энтузиастами. Кстати, сегодня он в полностью рабочем состоянии, только вот из-за того, что береговую насыпь расширили, его стрелы уже не дотягиваются до воды. Чтобы не стать этаким вот музеем, в нужный момент лучше пойти ко дну? Неправда, пусть лучше будет музей.
И да, ещё можно совершенно бесплатно просто свалить с Римского моста обратно в город – весьма приятно и полезно. А там уже и попрощаемся с Триром.
