НЕЦЕРЕТЕЛИ НА ЗАКАТЕ
Ехать в Париж, чтобы любоваться закатом – это весьма странно, ибо есть миллион мест на планете, где закаты куда красивее. Да, весьма странно забираться в центр мегаполиса ради наблюдения за красотами природы, но в оправдание можно сказать, что если есть возможность для бесплатного развлечения, то почему бы ей не воспользоваться. Город на небольшое время преображается, становясь похожим на ту бедную девушку, что заходит после работы в магазин и тащит в примерочную все платья, которые ей понравились. Но не для покупки, а чтобы просто покрутиться перед зеркалом. В русском варианте с этой непонятной «ж» на хвосте слово «Париж» – мужского рода, но разве кто-нибудь может представить себе словосочетание «Брутальный Париж»? Если Париж и мужчина, то скорее всего его зовут корнет Азаров. «Пари» куда ближе к истинной природе города. Закатный Париж – это замарашка с охапкой платьев под мышкой. И коли уж вам вдруг захотелось полюбоваться парижским закатом, не залипайте, крутите головой, ловите мелочи, замечайте детали: девочка Пари меняет платья слишком быстро. Вот только что Нотр-Дам-де-Пари был бледно-розовым,..
но прошло всего две минуты и его наряд уже празднично-яркий.
Любоваться закатом лучше всего с трех точек: Эйфелева башня, западная граница Пер-Лашез и мосты через Сену. Выбирайте что-то одно и ждите, когда солнце устало поползет в своё убежище. Мост Менял – один из лучших, потому что справа ловит на себя бронзовые лучи живописная набережная Межисри… И это вовсе не ругательство, даже наоборот. Набережную на этом месте соорудили в 1369 году во времена правления Карла V. Карл был не дурак погулять по берегу и позырить на закатное солнце, но по скользкому пологому берегу Сены ходить можно было только в легкоатлетических шиповках, которые король, прямо скажем, не любил. Вот и распорядился гарант реституции замостить берег плиткой. Говорят, что пока он не умер, плитку перестилали каждый год. Или это не про Париж? В любом случае Карл V был хорошим королем, а набережная стала называться Соляной (по причине соседства с соляным портом).
К 1532 году набережную расширили и удлинили, в результате чего к ней присоединился Лувр, а она сама стала главной набережной столицы и популярным местом для прогулок. Прямиком на неё стала выходить улица Страданий, названная так мясниками, забивающими животных прямо на глазах у парижан. Кровь смывали с мостовой прямо на набережную, благодаря чему она стала называться Долиной Страданий. И хотя такое название напоминало о страданиях горожан во время наводнения 1496 года, когда Сена принесла в город несчастье и опустошение, привлекательным оно не казалось. Исправить ситуацию был назначен историей любимый нами Король-Солнце. И начал он не с названия, о нет. Людовик XIV решил вернуть набережную гулящим, разместив вдоль неё мощную сеть таверн, благо за мясом далеко бегать не приходилось. А мясникам строго так наказал, что, если кто будет пускать по улице кровь, тому он тоже её пустит. Проверять верность королевского слова никому в голову не пришло (а ведь могло и случиться, что король просто пугал!), стало чище, на набережной запахло баффало-стейками из мраморной говядины. И в 1673 году Набережная Страданий уже называлась (совершенно естественным образом) набережной Межисри, то есть Набережной Таверн. Со временем мясники переехали в экологически чистые пригороды, таверны рассосались по городу, а набережная так и называется неказистым императивом.
С ярко освещенной Межисри контрастирует покоящийся в тени Конесьержери. Впрочем, сначала замок назывался попросту Городским Дворцом или если говорить по-русски – Пале-де-ла-Сите. Изначально он строился на месте почти античной крепости, возведенной на острове в IV веке, в качестве укрепления, но именно этим и понравился графу Парижа Гуго Капету, который коллекционировал замки и имел до Сите в своей коллекции еще пять в разных городах. Да, конечно, коллекционировать автомобили модно, но скажите Кокорину, что иметь в коллекции шесть замков будет покруче, чем, например, шесть «феррари». А с 987 года, когда Гуго был коронован, Пале-де-ла-Сите стал официальным королевским замком и начал расширяться каждым следующим сувереном. Когда конкретно на берегу Сены появился готический замок в том виде, какой предстает взору туристов, точно не известно, но предположительно в XI веке появились башни и стена вдоль реки.
Так бы расширение и продолжалось, даже Нотр-Дам-де-Пари мог бы оказаться на территории королевской резиденции (как бы тогда Гюго писал свой рекламный лонг-рид?), но мудрый Карл V в 1370 году... Кем окружают себя глупые правители? Льстецами, подхалимами, друзьями детства, тренерами по борьбе и прочим хламом, способным хорошо делать только одно дело: воровать. Кем окружают себя умные правители? Профессионалами. А Карл V был Мудрый, поэтому окружил себя профессионалами-юристами. В 1370 году он сделал стратегически сильный ход, свалив из Парижа в Венсенский замок (охотничий дом – замок, построенный в предместьях Парижа Людовиком VII), а Пале-де-ла-Сите отдав юристам: мол, я вас настолько высоко ценю, что отрываю от себя и отдаю вам свое самое дорогое. Карл хорошо запомнил, как легко в этот дворец зашел на огонек к его сыну Этьен Марсель (см. предыдущую главу), поэтому повторения ситуации дожидаться не стал.
Юристы – народ практичный. Они не только разместились сами в королевском дворце, но и отвели нижнюю часть строения, стоящего на берегу под тюрьму, чтобы после заседания суда далеко не возить заключенных. Как говорили средневековые парижские судьи: где судился, там и приземлился. Замок превратился из центра силы пафосной в центр силы практичной и стал называться Консьержери. Именно здесь и стал размещаться Революционный трибунал во время Французской революции. Именно в Консьержери 2 августа 1793 года была заключена, поднятая с постели Мария-Антуанетта. Правда, в ночь на 2 сентября сторонники во главе с шевалье де Ружвилем почти сумели осуществить тщательно проработанный план побега, но жандарм Жильбер очканул в самый последний момент и провалил операцию.
Ружвиль бежал в Австрию, где был арестован местными властями, как революционер (!!), и посажен в тюрьму. Вышел, стал ярым контрреволционером и монархистом. Возглавил казачьи войска в кампании против Наполеона, но был 10 марта 1814 года пойман французами и немедленно расстрелян у кладбищенской стены. Не дожил до реставрации французской монархии всего 4 недели.
Именно здесь судом скорым и злобным… ну, как скорым: суд начался 14 октября и закончился в 4 часа утра 16 октября. В общем, Конвент выдвинул Марии-Антуанетте три обвинения – разбазаривание национальных фондов (какая актуальная статья!), передача информации противникам Революции и заговор против Революции. Выдвинул три, а суд в итоге бурных дебатов вынес приговор по четырем (весьма неожиданная специфика революционного суда, не правда ли?), добавив к трем претензиям стороны обвинения еще и преступление в виде кровосмешения с её сыном, молодым Людовиком XVII. В 4 часа утра Трибунал вынес приговор, а в 12 часов 15 минут на площади Согласия (в ту пору – площадь Революции) гильотина оборвала последний вздох Маши. Возможно, это был вздох сожаления от расставания с таким красивым замком Консьержери.
У жизнелюбивых французов есть загадка: что общего между головой Марии-Антуанетты и башней Сен-Жак? И когда начинают звучать пафосные версии типа «Они обе гордо подняты», в ответ раздается задорные смех: «Нет-нет-нет! Их обеих отделили от тела, ха-ха!» На самом деле строению повезло куда больше, чем голове: башня осталась на своем месте. Да, сначала была церковь Сен-Жак-ла-Бушери, поставленная на первой в Париже площади имени Сен-Жака (он же – Святой Иаков). Церковь была старой (построена в XI веке), готической и больше похожей на железнодорожный вокзал, чем на готический собор. Название церкви дали такое же приземленное, как и ее внешний вид: «boucherie» переводится с французского «скотобойня», коих в этом районе (рядом с Набережной Страданий) было хоть залейся бычьей кровью. Со временем, как это всегда и бывает, аппетиты церкви росли, попы требовали яхты, часы и шлюх, но коли уж с этим никак не получается, так хотя бы расширьте церквушку. Компромисс показался властям вполне уместным, и в 1509 году к церкви начали пристраивать колокольню. В 1522 году строительство успешно завершилось. Завершилось без пожаров, разрушений и проволочек, что само по себе делает башню Сен-Жак весьма неординарным строением. Башня стала традиционным местом сбора паломников, отправляющихся по Турскому маршруту Пути Святого Иакова. А паломники – это святое, святее Иакова, пожалуй, поэтому казалось, что такая лепота-благодать пребудет с Церковью Мясников теперь навечно. Но…
Пристроенная вплотную к церкви колокольня с ужасом смотрела в 1797 году на то, как революционеры, объявившие Сен-Жак-ла-Бушери достоянием и собственностью революции, распродали храм буквально по кирпичику, разобрав на стройматериалы. Церковь от башни отделили, а 52-метровую дылду отдали в аренду изготовителю дроби (в то время был популярен башенный метод: расплавленный свинец лили с большой высоты на специальную решетку, и круглые капли падали в бочки с водой). Так башня Сен-Жак осталась одна, без тела. И в каком-то смысле это даже лучше, потому что главная неординарность её заключается все-таки не в том, что беды и напасти обходили Сен-Жак стороной. Она является одним из важных строений 4-го округа и, наверное, самым ярким примером (и свидетельством) того, как неохотно парижская архитектура принимала новинки, привезенные из Италии. На дворе был уже XVI(шестнадцатый!) век, по Европе широкими шагами бродил итальянский Ренессанс, а Париж выстраивает натуральную готику, изо всех сил цепляясь за ушедшую эпоху. Здесь нелишне вспомнить, что в 1509 году Людовик XII, прозванный за снижение налогов «Отцом народа» (умер в 52 года в постели на офигевшей Марии Тюдор, пытаясь запилить наследника), уже вовсю пиарил итальянское зодчество (благо, победы в Итальянских войнах и присоединение северных территорий Италии раскрыли королю глаза на красоты нового подхода к архитектуре). Но Париж плевал с башни даже на головы королей. Правда, на незначительные уступки монаршим интересам пришлось-таки пойти и вписать фрагментарно в колокольню гибкие округлые формы, позаимствованные из новомодных веяний. Но, как говорят французы, ложкой возрождения бочку готики не испортить.
Однако, если возвращаться к закату, то для стоящих на Мосту Менял нет ничего более яркого и привлекающего внимание, чем Богиня Нике, прославляющая любимца всея Франции Наполеона Бонапарта. Наполеон был, конечно, романтиком, но весьма практичным. В 1806 году он заказал министру внутренних дел (да-да, внутренние дела страны означали не ментовской беспредел, а все, что могло бы принести пользу внутри страны своему народу) Эммануилу Крету построить в Париже 15 фонтанов, в задачу которых входило бы не только радовать глаз столичных жителей, но и снабжать питьевой водой различные районы города. Задание поставить фонтан на площади Шатле получил опытный парижский архитектор Франсуа-Жан Бралле. Франсуа достаточно пожил, чтобы знать: все карлики, сидящие на троне необычайно тщеславны. Церетели по сравнению с Бралле – пример независимости в искусстве, а вот парижанин оказался без комплексов и забабахал самый большой фонтан, назвав его Фонтаном Побед и посвятил сие творение (разумеется!) славным победам своего низкорослого императора. Народ же, как водится, отметил самую примечательную деталь (пальмовые листья символизировали успехи в Египетской кампании) и стал называть фонтан иначе: Пальмовый фонтан (у них был хотя бы фонтан, а у нас всего лишь масло). Статую на фонтан Франсуа-Жан доверил отливать еще более опытному скульптору Луи-Симону Бойзо. Но Луи был уже в том возрасте, когда богатый опыт компенсируется внезапно нагрянувшей старостью. Что-то в старом скульпторе дало осечку, в результате статуя стала напоминать не богиню с лавровыми венками в руках, а птицу, сидящую на шесте. Местные ласково называют богиню Птичкой-на-Пальме. Но какая разница, кто там сидит или стоит, если в лучах заходящего солнца бронза взрывается брызгами расплавленного золота?
Если честно, то к Пальмовому фонтану все уже настолько привыкли, что давно не обращают на него внимание. Да и к тому же на колонне стоит вовсе не оригинальная статуя, а современная копия, оригинал же оттащили в исторический музей Парижа.
Среди строений, которые подвергались насмешкам, а теперь попали в разряд тех, «на кого не обращают внимание», настоящим чемпионом, пожалуй, является здание Коммерческого суда Парижа. Отделенное от Консьержери и Дворца Правосудия бульваром дю Пале здание Коммерческого суда отстоит от них на бесконечную пропасть, что простирается между уважением и презрением. Инициатором строительства стал император Наполеон III, ради финансирования проектов заигрывающий с предпринимателями (а ведь мог бы просто посадить Ходорковского). Старое здание Коммерческого суда Парижа находилось на Биржевой площади, было маленьким, коммерсы месяцами ждали рассмотрения своих споров, по причине чего дико злились и раздражались при одном только упоминании словосочетания «городские власти». Наполеон III выделил специально для них место на острове Сите там, где в 1797 году революционеры разобрали и продали по камню очередную церковь (любили они это дело, только и занимались тем, что церкви разбирали). Главным архитектором проекта император назначил Антуана-Николя Байи, и в 1860 году строительство началось. Будучи человеком, хм, своеобразным, Наполеон III решил, что лучше разбирается в городской архитектуре, поэтому сунул под нос Антуану рисунок ратуши в Брешии (которой восхищался, впрочем, как и всем итальянским) и сказал: «Делай так». Что оставалось бедному архитектору? Но когда он услышал дополнительное пожелание царя-батюшки, то даже робкое архитекторное забулькало от недоумения: «Вы хотите что?» Наполеон быстро объяснил недоумку, чем слово «архитектор» отличается от «император», и бедолага побрел покорно выполнять поручение «Хочу, чтобы напоминало о церкви, снесенной здесь большевиками, а издалека похоже было на то, что я видел в Сольферино во время своей великой виктории (Сольферино, Ломбардия, Северная Италия; в битве при этом городке Наполеон III одержал важную победу)».
Утро барона не задалось с самого начала: любимый кот насрал ему в тапок, что удалось понять только через пару шагов. Затем была глазунья, случайно проколотая вилкой. Потом – сбежавший из турки кофе. Так что на балкон Жорж Эжен Осман выходил подготовленным практически ко всему. Почти ко всему, но только не к этому. Сначала Человек, Который Выровнял Париж, подумал, что каким-то образом проспал весь день и вышел на балкон под самый эффектный момент заката. Потом провел ладонью по лицу и понял, что Париж стал красным не из-за причуд природы – просто у него пошла из глаз кровь. А у кого бы не пошла?! Посреди острова Сите возвышался огромный церковный купол! Купол напоминал сто-пятьсот итальянских церквей и торчал, как фурункул на заднице девственницы. В комнату уже ломился слуга: «Барон, барон, посмотрите свежую прессу!» – непривычно сильно грассируя восклицал он. Префект Сены выхватил из рук слуги «Утренний Париж» и увидел вязанку статей с одним и тем же смыслом: ничего более уродливого столица еще не видела. Решительным шагом Осман направился в спальню, бросив через плечо лакею: «Готовь экипаж, еду бить морду архитектору!»
NB: Чтоб вы знали, насколько Осман был педантом: в 1858 году он распорядился переместить Пальмовый фонтан на 12 метров, потому что тот стоял «не в центре площади»! И по его распоряжению сооружение весом в 24 тонны было передвинуто.
Под шквалом критических статей и коротких хуков Османа архитектор согласился (втайне надеясь, что император этого не заметит) существенно уменьшить купол, чтобы он сравнялся по высоте со зданиями квартала. Критика утихла, но ей на смену пришел смех. Купол Коммерческого суда Парижа был предметом для шуток и издевательств долгие годы, пока не перешел в молчаливое презрение. Зато Антуан-Николя Байи сумел угодить начальственным особам и вполне успешно продолжил свою сытую карьеру. Да, Церетели по сравнению с ним – образец бескомпромиссности в искусстве.
И лишь Сена всегда выносила одинаково молча всё, что видела и слышала. Иногда, конечно, могла вспылить и выйти из себя, устраивая наводнение, но давно уже успокоилась и лениво поигрывает закатными красками, перекатывая их между своими меланхоличными волнами.
Между прочим, вот все посмеиваются над третьим Наполеоном, а ведь Мост Менял – это его персональное детище, построенное по его указанию. Император даже дал ряд ценных указаний архитектору, но тот, зная буйный нрав барона Османа, заменил все предложения императора монаршей монограммой, усмирив неудержимое эго Наполеона III, и скрупулезно выполнив все ограничения (в том числе: не больше трех арок), установленные на парижские постройки Великим Уравнителем бароном Османом. Мост был поставлен относительно быстро – за два года с 1858 по 1860 – и стал самым широким мостом Парижа. Почему он так называется? Элементарно: с XIV по XVII век его оккупировали ювелиры и пункты обмена. Закончилось все пожаром в 1621 году. поэтому ювелирам и менялам пришлось скидываться и строить на свои деньги новый, уже каменный. Камень ведь не горит, правда? В 1776 году его даже на всякий случай очистили от домов. Но в 1794 году очередной пожар – на этот раз пожар Революции – в очередной раз снес мост вместе с установленным на его краю памятником королевской семье начисто и «до основанья» без всякого «а затем». Вот при каких раскладах в 1858 году вышел с главной ролью на Сену Наполеон III. А вы над ним посмеиваетесь…
Бронзовый закат Парижа впитывает в себя отражения и опускает занавес. Дневное представление заканчивается.
И только те, кто встречает закат на Эйфелевой башне, могут продлить удовольствие: специально для них распорядитель парижских закатов устанавливает дополнительное время.
Солнце кланяется и неторопливо уходит со цены, сообщая, что «на бис» не будет. Город выдыхает дневной суетливый шум и возбужденно замирает перед полной приключений и веселья ночной жизнью. Всего лишь миг тишины, а потом начинают набирать обороты страстные звуки предстоящей ночи. Скоро начнется настоящая парижская жизнь, а пока можно замереть подобно статуе.
Стоит статуя в лучах заката.
