ВРАТА В АД
После Биркенау хочется зажмуриться и поглубже вздохнуть, потому что кажется, что всё самое тяжелое уже позади, а сейчас мы посетим музей, чтобы посмотреть на экспонаты, а не на эти километры колючей проволоки и частокол печных труб. И те несколько минут, что автобус катит из Биркенау в Аушвиц I, именно так и кажется: вдох-выдох, зажмурился-взглянул и пройдемся по музейным залам. Максимально дурацкие мысли, которые максимально легко объясняются: невозможно постоянно находиться в состоянии балансировки на грани разума. Человек может внутренне сломаться, невзирая на внешнее окружение. Ведь смотреть на всё это равнодушно, скучающим взглядом – тоже означает сломаться.
Мозг блокирует модуль сострадания вплоть до самого входа на огороженную территорию концлагеря, пытаясь найти совпадения с обычной, гражданской, нормальной жизнью. Даже при виде деревянного строения, расположенного у самого входа, запаниковавший внутренний голос где-то глубоко еще продолжает булькать бессмысленную мантру: «Это просто лагерь, обычный лагерь». Но у ворот обычного лагеря никто не ставит караульное помещение СС. А если еще знать, что здесь находилась приемная канцелярия Рудольфа Хёсса, то уже никуда не деться от очередного погружения во мрак не такого далекого прошлого.
Люди проходят под надписью «ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ», озираясь, словно ожидая, что вот именно сейчас произойдет что-то ужасное. Но нет здесь для ужаса какого-то отдельного места и времени. И даже за пределами концлагеря, куда узников каждый день выводили через эти ворота, был тот же бесконечный кошмар, от которого невозможно избавиться, просто зажмурившись. Каждый день на работы уходило определенное количество обессиленных людей. После жестоких физических нагрузок и издевательств надсмотрщиков все они возвращались каждый день обратно, только вот далеко не все возвращались живыми. Тех, кто в этот день не сумел выжить, узники несли обратно в лагерь для «утилизации». Ежедневно труд «освобождал» достаточное количество людей от жизни, как и обещал надвратный слоган. Но остальные цеплялись за жизнь не только до последних физических сил, но и психических. Каким же образом достигался сброс постоянного напряжения, как вообще была возможна эмоциональная перезагрузка в Аду?
Но сперва о тех, кто здесь кочегарил. Как бы дико не казалось это с расстояния сегодняшнего дня, но эсэсовцы тоже роптали на ментальные проблемы (sic!). Они регулярно ныли и жаловались (в курилке, в пивной, в письмах родным и друзьям, в разговорах с командирами): на скуку, на рутинный характер «работы», на постоянное соседство с антисанитарией. Уничтожив в себе основы человеческого разума, существа, внешне похожие на людей, пытались выискать какие-то частные проблемы в оставшемся психологическом гное. И коли уж есть проблемы, то их надо решать.
И они решали, развлекая себя в соответствии с купированной мозговой деятельностью. Это же так смешно… Доходяг, которых не имело смысла тащить на принудительные работы, следовало по инструкции либо расстреливать, либо делать инъекцию фенола. Но если скучно, то можно и положить лопату черенком на горло и встать на черенок ногами, наблюдая за тем, как истекают последние капли жизни. Знаете, какое было развлечение у эсэсовцев? Они подкарауливали коллегу, наступившего на лопату, и прыгали на второй конец черенка, лишая развлекающегося продолжительного удовольствия. Или, например, групповая игра «Воздушная тревога, в укрытие!». Два ряда заключенных держат на своих плечах лестницу, придерживая её одной рукой. По команде «Воздушная тревога, в укрытие!» все должны синхронно упасть, по-прежнему держа на плечах эту лестницу. Тот, кто не успел упасть или отпустил руку становится «жертвой налета» и погибает под ударами дубинок. А пока «налет продолжается», один из эсэсовцев ходит по лестнице, лежащей на телах узников, взад-вперед. Если кто-то отпустит руку или высвободится, «погибает под завалами».
Но, конечно, ничто так не развлекает и не спасает заскучавших «работников» от «выгорания», как огонь. Вот прямо здесь, прямо на этом самом месте, возле блока 24, в котором регистрировали новых заключенных, перед которым свежую партию разделяли на тех, кто остается в лагере и тех, кто садится в грузовик и едет в Биркенау. Ничего страшного или зловещего в этом здании нет: обычная архитектура рубежа XIX-ХХ веков. Скорее, страшно самому зданию, ведь оно видело это всё, помнит и уже никогда не забудет. Камни живут дольше людей. Может быть, в этом их несчастье. Здесь, прямо перед ним развлекались с огнем сотрудники службы исполнения наказаний: отбирались четыре ребенка с длинными волосами (разумеется, это были в основном девочки, маленькие девочки с круглыми, иссохшими, лишенными слёз глазами), ставились рядом голова к голове («Дяденьки, мне больно!»), детей обвязывали, волосы соединяли вместе («Мамочка, спаси меня!»), а потом поджигали – они сгорали сами по себе, живьём, на этой самой земле рядом с нестрашными и даже не очень зловещими зданиями.
«Палачам бывает тоже скучно, пожалейте, люди, палачей!»
Глядя на эти аккуратно высаженные деревья, стройные ряды зданий, пешеходные тротуары (!), поначалу сложно представить, что именно здесь сбивались в единое месиво искалеченные судьбы, обезличенные нации, истлевшие чувства, падшие религии. Аппельплац – центральная «площадь» Аушвица – каждый день наблюдала за тем, как смерть перебирает чётки. Где сегодня проходят сотни разномастных туристов, меньше века назад стояли тысячи одинаково серых узников. Это сложно увидеть глазами, зорко одно лишь сердце. Взгляду помогает только реконструированная будка, в которой укрывался дежурный эсэсовец во время ежедневных поверок, если погода ему казалась не слишком комфортной. Каждый день утром и вечером узников выгоняли на аппельплац, чтобы пересчитать по головам и скрупулезно внести поправки в ведомости и табели. Вечерние поверки длились по несколько часов (если днем были смертельные случаи, то начавшись в девять вечера поверка могла продолжаться до полуночи) и завершались многочисленными жертвами. Здесь подвергали наказанию за мелкие провинности (например, за неподобающее выражение лица или плохо вымытую миску избивали плетьми и палками – пожалуй, самое традиционное наказание всех времен и народов) и проводили показательные казни за провинности крупные. И еще здесь отбирали «бесполезных» или «утративших форму»: кого-то вели сразу в Крематорий I (пока он работал), кого-то размещали по грузовикам, отправляющимся в Биркенау. Здесь отбирали надежду.
Аппельплац пропитан не только смертью, болью и отчаянием. Ведь человек до последнего цепляется за остатки разума на дне своей черепной коробки. А разум до последнего цепляется за признаки обычной жизни на дне сковородки. Именно поэтому здесь каждый день звучала музыка. Конечно же, Аушвиц не был исключением, в Третьем рейхе очень любили музыку. Лагерные оркестры начали создаваться с того самого года, когда НСДАП стала правящей (а через полгода – единственной законной) партией Германии. Нацисты очень любили оркестры, считая, что маршевая музыка дисциплинирует. Что Рудольф Хёсс разрешит создание лагерного оркестра, ни у кого не вызывало сомнений, но поначалу созданный в 1941 году лагерный оркестр Аушвица состоял только из заключенных поляков – к исполнению музыки не допускались евреи, гомосексуалисты, русские, свидетели Иеговы и другие «низшие» группы заключенных. Со временем количество оркестров (и музыкантов в них) увеличилось – лагерные оркестры были организованы в каждом из трех лагерей Аушвица (в женской части лагеря Биркенау был еще и женский оркестр), а кроме них были свои оркестры даже в некоторых небольших филиалах – и отбор начал производиться в основном по умению владеть инструментами. Лучшие музыканты того времени провожали узников на работу бравурными маршами, ими же и встречали. Помимо ежедневной обязаловки концерты проходили по воскресеньям и для лагерной администрации/охраны. Иногда концерты давали даже для заключенных, что неизменно веселило надзирателей.
Развлекала узников не только музыка. В ходу были карты, особым уважением пользовались «толкачи баек» (то есть те, кто умел рассказывать истории или пересказывать книги), кто-то рисовал (впрочем, такое развлечение было связано с прямым риском для жизни, если художник пытался увековечить происходящее), а ведь у некоторых находились силы (также время и место) для занятий спортом. Впрочем, физическими упражнениями эсэсовцы с удовольствием заставляли заниматься и тех, кто вовсе не собирался тратить последние остатки сил на отжимания от пола (что нередко заканчивалось избиением). Удивительное дело, но истязатели и истязуемые одинаково любили боксерские поединки, которые периодически проводились на территории Аушвица. В этих боях, как правило, принимали участие известные спортсмены, добившиеся признания до начала войны, но иногда потешить своё эго и соплеменников приезжали немецкие боксеры, которые неизменно побеждали изможденных соперников, доказывая тем самым превосходство арийской расы над остальными. С ними-то было всё ясно, но почему так яростно кричали и потрясали воздух кулаками те, кто безропотно ложился по приказу эсэсовца на пол и клал черенок лопаты себе на горло? Почему вдруг насилие так привлекало тех, кто на следующий день понуро и без малейшего сопротивления брёл в направлении крематория? Если для эсэсовцев боксерские поединки были способом на время развеять скуку, то для узников эти поединки на импровизированном ринге были побегом, побегом от смерти и безумия, пусть на несколько минут, но в свободный мир, в котором насилие ограничено небольшим квадратом ринга и носит исключительно добровольный характер. Кровь на губах, как символ свободы – представить такое очень тяжело, но так оно и было. Бокс нравился всем.
Такие почти мирные корпуса, дорожки, деревья, даже слышно птичьи голоса. Под ногами похрустывает щебень. После Биркенау восстанавливается дыхание. Знаете, когда его снова перехватывает и уже не отпускает до самого выхода с территории Аушвица? Когда посетитель заходит в первый же корпус, предназначенный для посещения и осмотра (скорее всего это окажется Блок 4 или Блок 5). Музыка, спорт, живопись, литература… А вот вам особенный вид искусства, до звона правленный немецкой аккуратностью: искусство избавляться от людей. О, да, здесь вы сможете ознакомиться с речами лидеров Третьего рейха, в которых всё предельно четко объясняется: нет никакой агрессии, никакого угнетения, а есть только защита интересов немецкого народа, освобождение Польши от преступного режима, денацификация. И оздоровление, гуманный акт по отношению к несчастным. Именно поэтому все евреи с явными признаками инвалидности сразу же отправлялись в печи, а протезы передавались гуманитарным организациям для помощи ветеранам освободительной спецоперации. Всё это делалось исключительно из добрых побуждений и благих намерений, верьте.
Впрочем, евреев не любили даже сами заключенные. Как могли одновременно совмещаться в одной голове ненависть к эсэсовцам и откровенное предубеждение к евреям – совершенно непонятно. Да, не все и не во всём, но даже на территории Аушвица отдельные категории в силу воспитания ли, податливости пропаганде или еще по каким причинам, но считали себя лучше (быстрее, выше, сильнее), чем их же соратники по беде, но не по национальности. Особенно, если повезло добраться до еще одного вида развлечения – алкоголя, который на территории концлагеря не был запрещен. Вот, например, как описывал одну из таких сцен в мемуарах бывший заключенный Аушвица (лагерный номер 119198) польский поэт Тадеуш Боровский:
Она молода, здорова, хороша собой, хочет жить.
Но ребенок бежит за ней, громко причитая: «Мама, мама, не оставляй меня!»
— Это не моё, не моё, нет!
Её хватает Андрей, матрос из Севастополя. Его глаза остекленели от водки и жары. Одним сильным ударом он сбивает её с ног, затем, когда она падает, берет её за волосы и поднимает. Его лицо искажается от ярости.
— Ах ты, чёртова еврейка! Ты же бежишь от своего собственного ребёнка! Я покажу тебе, шлюха! – Его огромная рука душит её, приподнимает и швыряет на грузовик, как тяжёлый мешок с зерном. – Сюда! И забери это с собой, блядь, – и он бросает ребёнка к её ногам.
— Gut gemacht, хорошая работа. Так и надо обращаться с дегенеративными матерями, —говорит эсэсовец, стоящий в кузове грузовика. – Gut, gut, Russki.
Глядя на металлическую посуду, отобранную эсэсовцами с одинаковым равнодушием у еврея, поляка, цыгана, русского, кажется, невозможно понять, что их могло разъединять в ожидании неминуемой (почти неминуемой) смерти. Впрочем, вернуться к этому еще будет время и повод.
***
NB: Тадеуш Боровский, будучи членом похоронной команды сумел выжить в немецких концлагерях, но… Его жизнь крест-накрест исполосована двумя отвратительными пауками: свастикой и серпом-молотом.
Тадеуш родился в 1922 году в Житомире, на территории Украины (Украинская ССР) и раннее детство провел в СССР. Его отец (Станислав), за бывшее членство в POW (Польская Военная Организация) в 1926 году был арестован и депортирован в Карелию. Через четыре года арестовали и маму (некоторые до сих пор считают, что советские репрессии начались только в 1937 году), которая ни в каких экстремистских организациях не состояла, но наверняка разделяла антисоветские мысли мужа. Старший ребенок отправился в интернат, а Тадеушу повезло остаться под опекой тёти. В 1932 году Станислава обменяли на коммунистов в Польше, после чего дети по линии Красного Креста приехали в Польшу. Через два года к ним присоединилась и мама. Казалось бы, в стороне от «коммунистического рая» жизнь начала налаживаться, семья переехала в Варшаву. А завтра была война…
В 1940 году подпольно окончил лицей им. Тадеуша Чацкого и не менее подпольно продолжил изучение польского языка в Варшавском университете (университет был расформирован немцами, но преподаватели, несмотря на угрозу смертной казни, продолжали обучение студентов по частным квартирам, организовав сложно разветвленную структуру обучения), где познакомился со своей будущей женой Марией Рундо. В 1943 году свастика накрыла молодого писателя окончательно: Тадеуш и Мария были арестованы, оба попали в Аушвиц. В концлагере Тадеуш не только занимался выживанием (он попал в похоронную команду, работа в которой считалась психологически тяжелой, но оставляла больше шансов на выживание), но продолжал писать (у каждого свой способ отвлечься). В августе 44-го был перевезен в Дахау, откуда и был освобожден американскими войсками 1 мая 1945 года. Поначалу Тадеуш оставался жить в Мюнхене и не особенно стремился возвращаться в послевоенную советскую Польшу. Что же могло заставить его передумать? Мария! Каким-то чудом ей тоже удалось выжить.
И вот в мае 1946-го прощай, свастика, снова здравствуйте, серп и молот. Новый строй с восторгом был воспринят молодым польским поэтом, жизнь заиграла яркими красками. Муза щекотала Тадеуша за ухом чуть ли не ежедневно. В 1948 году он вступил в ПОРП (Польская Объединенная Рабочая Партия – коммунистическая монопартия), в 1950 году получил Государственную художественную премию, но что-то уже шло не так…
Почти год (с июня 1949 по март 1950) пан Боровский находился в польской военной миссии в Берлине (официально – в качестве клерка по культурным связям, фактически – военная разведка), потом стал штатным пропагандистом. И энтузиазм стал стремительно угасать в его глазах, истинная сущность коммунизма начала доходить до бывшего узника №119198: «У меня было стремление показать правду, а в итоге я оказался в объективном союзе с фашистской идеологией». 26 июня 1951 года у Тадеуша родилась дочь. 1 июля он навестил жену в больнице, а на следующий день был госпитализирован с симптомами отравления. Умер 3 июля. Основная версия: самоубийство. Смерть Боровского для современников стала шоком, сравнимым, разве что, с шоком советских людей от смерти Маяковского.
«Живые всегда правы, мертвые всегда не правы», – писал Боровский, подразумевая, что живые в конце концов обязательно находят себе оправдание. Но так ли это на самом деле?
***
В зале 5 четвертого блока фотографировать нельзя. Просто потому, что нельзя. По этическим соображениям. В этом зале находится почти две тонны женских волос. Две тысячи килограммов некогда шелковистых, завитых или выпрямленных, заплетенных или распущенных, сияющих на солнце или липнущих к лицу во время дождя женских причесок, которые не успели пойти на изготовление сукна для шинелей или в набивку подушек. Это нельзя фотографировать, но некоторые зачем-то украдкой выцеливают на смартфоны расстилающиеся перед ними волны ужаса.
В Блоке 5 фотографировать можно. Здесь доказательствами зверств выступают вещи. Например, чемоданы, корзинки и баулы сожженных. Но разве это менее ужасно? Я почему-то вспомнил примерно вот такой же чемодан, с которым меня родители отправили в пионерский лагерь. Нас, детей, было много, чемоданов было не меньше. А потом я представил, что от всех нас, оторванных от родителей и дома, в результате остались только эти выпотрошенные, как человеческие судьбы, чемоданы. Разве возможно сравнивать между собой размер ужаса от увиденного в одном и другом залах, и на каких весах взвесить тяжесть навалившихся чувств? Мелкая дрожь сопровождает по Аушвицу значительную часть посетителей, и в этом нет ничего стыдного.
Почему-то особенно тягостным кажется зал с обувью. Становишься перед этой горой и начинаешь вглядываться в каждый предмет, представляя, кто бы мог носить этот сапог, ботинок, босоножку. И тебя притягивает, засасывает, ты смотришь в ту самую бездну, из которой начинают всматриваться в тебя чудовища и их жертвы. Тем, кто избежал немедленной кремации, вместо личной обуви заключенным выдавали одинаковые «деревянные» башмаки и просто чудо, если вдруг размер подошел и не приходилось поджимать пальцы (или наоборот, прижимать их кверху, чтобы удерживать обувь). После пробуждения в половине пятого (зимой – в половине шестого) заключенных гнали в умывальни/туалеты, а оттуда – на Аппельплац. Утренняя поверка заканчивается, и ноги в одинаковых ботах взметают пыль в указанных направлениях. Наиболее всего страшило узнать, что ты назначен на стройплощадку, на склад пиломатериалов или в гравийный карьер – на этих работах шансов выжить почти не было (выживали единицы), оставались только ботинки, которые переходили к следующим владельцам.
Воскресенье было выходным днем, на работы не выгоняли. Именно по воскресеньям изредка заключенные могли послушать концерт или посмотреть боксерский поединок, но самая главная ценность воскресенья заключалась в том, что это в этот день разрешалось написать письмо своим родным. Не Sunday, нет, это был совместно благословенный Богом и Сатаной Letterday. В лагерной столовой необходимо было купить за одну рейхсмарку лист бумаги (с предварительно напечатанной формой) и почтовые марки. Все письма подвергались тщательной цензуре, и любая попытка написать что-то мало-мальски наперекор официальной пропаганде (ну, это как сегодня назвать войну войной, например) вымарывалась и жестоко наказывалась. В каждом письме обязательно должна была присутствовать фраза: «Я здоров, я в порядке». Но даже в таком виде не было ничего более ценного, чем возможность написать письмо туда, «на волю». За такое счастье приходилось расплачиваться. Далеко не у всех были деньги (с «воли» разрешалось передавать родственникам небольшие суммы денег, часть из которых даже доходила до некоторых узников), поэтому приходилось расплачиваться не рейхсмарками, а собственной жизнью – хлебом. Хлеб был универсальной валютой: пайка – за бумагу и марки, пайка – за написание письма на немецком языке (писать письма разрешалось только по-немецки) под твою диктовку. А скорой расплатой за такое письмо был неотвратимый приступ голода, возможно, фатальный.
Голод в Аушвице I косил людей ничуть не менее щедро, чем в Биркенау. Блок номер 6 беспощадно показывает посетителям с помощью фотографий, увеличенных до размеров окна, какую степень истощения способен выдерживать всё ещё живой человек. Находящаяся здесь же скульптура Мечислава Стоберского «Голод» немного не о том, а скорее об изменчивой персональной человеческой памяти. Это не дружный хор за мир во всем мире, а голос одного конкретного человека: «Я не забыл». И пусть так и будет.
Блок 11 – лагерная тюрьма. И лагерный… суд. Да-да, который раз в этом адском месте приходится натыкаться на что-то непредставимое, несовместимое с порядком вещей во Вселенной. Здесь, где людей ежедневно тысячами отправляли на массовое уничтожение, был самый настоящий суд. Ну, как настоящий… во всяком случае он, кажется, был больше похож на суд, чем политические суды в современной России. Если верить воспоминаниям выживших, то здесь не такой уж и редкостью были оправдательные приговоры. В Аушвице суд мог сиюминутно оправдать человека, которого уже безо всякой вины обрекли на практически неминуемую смерть. Оправдать за отсутствие умысла в действиях или за непричастность к преступлению (побегу, например). Как в принципе работали мозги у судей, о чем они вообще думали и способны ли они были думать? Воображали ли себя вершителями судеб в белых одеяниях справедливости или сатанински хохотали внутри своей истлевшей душонки над трясущимся перед ними комком плоти, когда изящно взмахивали молоточком: «Невиновен!»? Так же изящно и легко любой из «осужденных» мог быть приговорен к высшей мере с немедленным приведением приговора в исполнение. Ну, как немедленным… Кого-то отпускали прямо из зала суда в свой барак, кого-то спускали в подвал, в тюремные камеры. Знаменитый, ужасный подвал: именно в этом подвале в сентябре 1941-го прошло первое испытание массового уничтожения людей с применением «Циклона Б». А кого-то отправляли в комнату слева от входа, рядом с выходом во двор. Там в ожидании последней прогулки узники проводили от получаса до суток.
Все окна, выходящие во двор между блоками 10 и 11 заколочены, замурованы, потому что этот двор упирается в стену, в Стену Смерти, которую ещё называли просто Чёрной Стеной (она была чёрной от крови), а администрация лагеря не хотела, чтобы были свидетели, наблюдающие за массовыми казнями. Здесь проходили расстрелы, а теперь возлагают цветы, как это мило. Но попробуй сам встать перед этой стеной и повернуться навстречу… Странное дело, почти никто не осмеливается на это. И вот именно сейчас не стыдно быть предельно искренним: ссыкотно. Просто страшно оказаться на том месте, где какие-то жалкие кусочки свинца раздробили кости более пяти тысяч человек. Пять тысяч на одном крошечном кусочке Земли не более 15 квадратных метров. Почувствуй себя тленом, пылью, песчинкой, залетевшей на миг. А что же чувствовали они, лежащие на матрасе в комнате блока 11, а потом выходящие во двор, чтобы последний раз увидеть небо? И не только небо, ибо вдоль стены блока 10 стояли дыбы, на которые подвешивали за руки, заведенные за спину, не слишком сильно провинившихся (например, сломавшего на карьере кирку). Стену Смерти в 1944-м году стыдливые эсэсовцы демонтировали. Возможно, они просто устали блевать, каждый день наблюдая многослойную ткань завяленных на солнце ошметков мяса, капель мозгового вещества, осколков костной ткани. А может быть, они испугались Возмездия. Но разве можно прикрыть ладошкой демонтажа содеянное? Стену Смерти реконструировали, восстановили именно для того, чтобы каждый почувствовал кишками этот животный ужас расставания человека с человеческим. Стена Смерти и сегодня равнодушно смотрит на вход во двор, держа по левую руку блок 11, а по правую – блок 10. И правая рука Стены – это еще одна из мрачнейших страниц Некрономикона современности.
Блок 10 недоступен для просмотра, в нем проводились т.н. «медицинские эксперименты».
Если мы говорим про медицину и преступления Третьего рейха, то в первую очередь звучит фамилия Менгеле, «доктор Менгеле». Разумеется, миновать это омерзительное чудовище никак нельзя.
Гауптштурмфюрер СС Йозеф Менгеле прибыл в Аушвиц в мае 1943 года. 32-летний эсэсовец воевал (ну, как воевал, был военным врачом) в составе 5-й танковой дивизии СС «Викинг» на Восточном фронте, пока не был ранен и отправлен в Берлин. И вот тут Йозеф убедительно показал и доказал всему миру, что преступления против человечности совершаются не только на фронтах. Как ни странно, свою роковую роль в появлении этого персонажа сыграли такие мирные и (на первый взгляд) невинные специальности как медицина и антропология, квалификацию по которым имел будущий «доктор» (кстати, звание «доктор» в его случае не имеет никакого отношения к медицине и врачам, Менгеле получил его позже – официально – в области философии). Поправив здоровье, помощник директора Берлинского антропологического института Менгеле вернулся к своей диссертации. Разумеется, идеальные условия для изысканий мог предоставить в первую очередь именно Аушвиц, куда и направился ученый эсэсовец, специализирующийся на генетике (прежде всего исследования близнецов), физиологии и патологии карликовости. Прибыв в Аушвиц I, Менгеле не долго пробыл в родительском лагере, поскольку в блоке 10 хозяйничал другой «исследователь», и условия показались Йозефу стесненными. Зато с первого взгляда своим людоедским размахом ему пришёлся по душе Аушвиц II-Биркенау, куда и перебрался будущий доктор. Специально для него было оборудовано несколько лабораторий непосредственно в семейном цыганском лагере и в лазарете для заключенных. Проще всего представить Менгеле телесной оболочкой с выжженным разумом, лишенной совести, сострадания и вообще каких-либо задатков человеческих чувств. Но это не так. Он радовался! Он получал удовольствие и удовлетворение от своих деяний. Любимыми его объектами были дети (ни одна пара близнецов не могла пройти мимо лабораторий Менгеле, и не было ни одной пары близнецов, которая бы ни мечтала попасть с рампы прямиком в крематорий), много детей, беспомощных, слабых, не знающих ничего кроме разновидностей боли. Жертвами экспериментов стали от 1000 до 1500 пар близнецов (а ведь через лаборатории Менгеле проходили отнюдь не только близнецы!). Внутренние органы, пары глаз (в особенности с разными радужками) и даже головы цыганских детей «генетик смерти» отправлял в качестве антропологических препаратов своему любимому Берлинскому антропологическому институту имени Кайзера Вильгельма. Рудольф Хёсс очень ценил своего научного сотрудника, отмечая заразительный энтузиазм и жизнерадостность гауптштурмфюрера, и сделал Йозефа в 1944 году главным врачом концлагеря.
В отличие от Хёсса до доктора Менгеле рука возмездия не дотянулась. Умер он в далёкой Бразилии, наслаждаясь мирной жизнью, в возрасте 67 лет, когда второй инсульт подкараулил эсэсовца во время купания в океане. Не Моссад, а инсульт. «Ангел Смерти» так и не ответил за свои злодеяния.
Но Менгеле был далеко не первым и не единственным извергом «в белом халате» на территории концлагеря. Блок 10 помнит их всех поименно.
Корпус с номером «10», наверное, стал единственным местом в Аушвице I, где крики не прекращались круглосуточно, ведь с конца 42-го здесь на втором этаже изучал методы массовой стерилизации и искусственного оплодотворения немецкий гинеколог Карл Клауберг. В апреле 1943 года уже весь блок был оборудован под «опытную гинекологическую станцию». Здесь же проводили опыты над женщинами лагерный врач Эдуард Виртс и его брат, гинеколог из Гамбурга.
Нельзя забывать и самого первого в концлагере медика-палача – штурмбаннфюрера СС Хорста Шумана, который появился в Аушвице в июле 1941 года в рамках так называемой «программы эвтаназии» («Акция 14f13»). Шуман возглавил медицинскую комиссию и организовал отправку более 570 «инвалидов», хронически больных и пожилых заключенных в институт умерщвления при психиатрической больнице в Зонненштайне. Через год он вернулся в Аушвиц, чтобы проводить опыты по стерилизации женщин и мужчин рентгеновским излучением.
Каких только нелюдей ни манил к себе Аушвиц. Иоганн Пауль Кремер, профессор анатомии и теории генетики человека в Мюнстерском университете, с августа по ноябрь 1942 проводил здесь исследования воздействия голода на человека. Особенно его интересовали физиологические изменения в человеческом организме на поздних стадиях отказа от пищи. Подобно ему проводил исследования голодания (какова средняя ожидаемая продолжительность жизни человека без пищи) врач (разве возможно такое существо называть словом «врач»?) оберштурмфюрер СС Ганс Мюнх. В конце 1943 года Мюнх стал заместителем Бруно Вебера в гигиеническом институте Ваффен СС в Аушвице.
Бруно Николас Мария Вебер – уроженец Трира, бактериолог, руководитель Гигиенического института Ваффен СС. Проводил гематологические опыты (по смешению в одном человеке крови с разными группами, что обычно вызывало сильнейшую лихорадку), также исследовал воздействие барбитуратов и производных морфина на человеческое сознание, в качестве развлечения отбирал на рампе из прибывающих евреев тех, кто должен немедленно отправляться в крематорий, отвечал в концлагере за борьбу с брюшным тифом и другими эпидемиями, в связи с чем проводил опыты по заражению заключенных пятнистой лихорадкой, малярией и сифилисом (в это ему помогали Фридрих Энтресс, Хельмут Веттер и Эдуард Виртс). После эвакуации Аушвица продолжил «работу» в Дахау. После войны был обвинен в убийстве заключенных и арестован в июле 1946 года военнослужащими британской армии, которые передали его в Польшу. Но там с ним произошла странная история: после многочисленных допросов комиссия по расследованию военных преступлений в октябре 1946 пришла к выводу, что гауптштурмфюрер Вебер не играл в Аушвице никакой особенной роли и вообще не являлся в концлагере «официальным лицом». Был отпущен и умер в 1956 году в Хомбурге свободным и вполне счастливым человеком.
Казалось бы, что уже невозможно больше, но голодные до человеческой боли и страданий всё сбегались и сбегались в Аушвиц пожирать чужие жизни, как крысы на помойку.
Еще один «антрополог» - гауптштурмфюрер СС Август Хирт, директор Анатомического института в Страсбурге. Он проводил исследования с целью доказательства превосходства «арийской» расы. С этой целью были тщательно задокументированы параметрические характеристики нескольких десятков узников (все они были евреями). После проведения измерений летом 1943 года всех отобранных для измерений перевели в концлагерь Нацвейлер-Шрутгоф, где они были убиты, трупы были сварены, после чего скелеты были очищены и стали частью большой анатомической коллекции Хирта (79 скелетов еврейских мужчин, 30 – еврейских женщин, 2 поляка и 4 «азиата»). В декабре 44-го бежал из Страсбурга, скрывался. Тоже не попал на скамью подсудимых: 2 июня 1945 года покончил жизнь самоубийством.
Племянник Августа Хирта – доктор (не философии, а претендующий на профессию именно лекаря) Курт Хайсмайер, мечтающий стать профессором. Воспользовался родственными связями, чтобы проводить опыты над заключенными (преимущественно над детьми), вводя туберкулезные бациллы непосредственно в лёгкие и кровоток «недочеловеков» (евреев и славян). Пытался доказать антинаучную теорию о том, что раса имеет значение при развитии туберкулеза (нечто подобное сейчас пытается озвучивать Миндобра РФ, рассказывая о бактериологических лабораториях, разрабатывающих вирус против славян). Вывез для опытов из Биркенау в концлагерь Нойенгамме 20 еврейских детишек с четырьмя взрослыми опекунами. Свою теорию доказать не сумел, поэтому детей и их опекунов повесили в подвале гамбургской школы. После войны под чужим именем бежал в Магдебург (это же ГДР!), где много лет успешно вел медицинскую практику в качестве специалиста по легким и туберкулезу (!!). Его разоблачили только в 1959 году. В 1966 году был осужден и приговорен к пожизненному заключению. На суде он заявил: «Я даже не предполагал, что узники Аушвица в полной мере представляют собой человеческую ценность». Когда же его спросили, почему он не использовал для экспериментов морских свинок, Хайсмайер ответил: «Для меня не было принципиальной разницы между людьми и морскими свинками… гхм… Извините, между евреями и морскими свинками». Умер в тюрьме 29 августа 1967 года в возрасте 61 года.
Блок 10 закрыт для посещения…
Путешествие по лагерю бесконечно, хотя его территория не кажется какой-то уж слишком большой в отличие от Биркенау. Здесь всё очень компактно: усталость, голод, пытки, смерть спрессованы в плотные блоки, цепляются друг за друга, стоят «локоть к локтю», выжимая последние вздохи из разобщенных узников. Разделение заключенных на отдельные группы, разобщение единой массы на касты и классы – это же стандартный метод управления угнетаемыми, ничего нового в этом смысле эсэсовцы не предлагали, но формальный признак принадлежности к «своему» отряду, обязательный для каждого, встречается не так часто. Тут палачи проявили скрупулезность и аккуратность, установив идеальный порядок маркировки. Каждый заключенный носил на уровне левой груди на куртке треугольник (вершиной вниз), такой же треугольник пришивался на правую штанину. Назвали эти треугольники с определенной долей иронии именем столярного инструмента – винкель (называемый также словом «правило»), что с немецкого переводится просто «угол». Красные винкели предназначались политическим заключенным, зеленые – уголовникам и помещенным в концлагерь на время «предварительного заключения». Черные винкели достались антиобщественным элементам (в основном, проституткам и цыганам). Свидетели Иеговы носили фиолетовые треугольники, гомосексуалы – розовые, эмигранты – голубые. В отличие от всех этих групп, не зависящих от национальности, евреям достался персональный винкель жёлтого цвета. Чтобы распознавать остальные национальности, на винкеле была буква (например, для поляков – «P»), но немцы Рейха (большинство из которых были уголовниками) пользовались привилегией и буквы не носили. Евреи должны были носить поверх желтого винкель другого цвета в зависимости от причины их заключения, таким образом получалось что-то вроде звезды Давида. С середины 44-го желтый винкель был заменен желтой полосой над «винкелем причины».
Узники рассортировывались, как товар в бакалейной лавке, каждый имел свой «вес», свою «стоимость». Иерархия шла по национальностям. Немцы, попавшие в «предварительное заключение», были высшим классом, могли выходить за территорию лагеря (!), отращивать волосы, носить ручные часы и даже покупать спиртное (!). Остальные неевреи ранжировались в первую очередь по времени нахождения в концлагере (что поразительно, этот критерий соблюдался даже эсэсовцами), чем дольше находился человек в заключении, тем лучше было его положение. И только евреи никак не были включены в общелагерную иерархию, являясь деклассированным элементом, париями, отверженными даже среди узников. Так было примерно до 1944-го года, когда в лагерь начали поступать в основном только евреи, а представители «арийской расы» вообще перестали появляться: евреи интегрировались в общую класификацию. И да, была еще одна отдельная категория заключенных: формально это были не заключенные, а помещенные «на перевоспитание». Они вообще не носили винкели и маркировались литерой «E» (или «EH» – Erziehungshäftlinge). В основном перевоспитуемыми были поляки, помещенные в Аушвиц за недостаточно усердную работу на благо Рейха. 12 тысяч (в их числе две тысячи женщин) получили сроки трудового перевоспитания от 42 до 56 дней, но на деле были вынуждены провести здесь от трех до шести месяцев, после чего возвращались на «волю». Если выживали, конечно, но многие не смогли.
Вот теперь становится немного понятнее, что же именно мешало сплотиться под топором общей беды этим несчастным: надежда. Палачи скармливали своим жертвам в качестве разрыхлителя малые порции надежды с ценниками-винкелями. Об этом тоже необходимо помнить.
Так называемая система самоуправления, основанная на произвольным применении силы заключенных друг к другу, поощрялась эсэсовцами и еще больше разобщала узников, разжигая между ними конфликты. Из тех, кто сумел добиться одной из старших должностей в бараке (дневальный комнаты, клерк блока, надзиратель, куратор), формировалась внеиерархичная лагерная элита. Двухярусные кровати в бараках были рассчитаны на трех человек, но в реальности там размещалось по шесть и более человек сразу. Представители элиты занимали такое место на двоих. На завтрак перед работой узникам полагался травяной чай или эрзац кофе, на обед – суп (без мяса, но с пастернаком, картошкой или пшеном), на ужин – кусок сухаря (который часто оставляли на завтрак). Представители элиты на обед могли получить небольшой кусок мяса, а черствый хлеб – три раза в день. Работать приходилось десять часов под пристальным оком надзирателей, расставаясь с последними силами. Представители элиты в основном контролировали работу других. Какое уж тут единство, когда каждый надеялся так или иначе стать хотя бы старшим по комнате и войти в элиту (впрочем, реальные шансы были только у тех, кто был наиболее «ариец», разумеется). Каждый день продолжалась бесконечная битва даже не за улучшение положения, а за надежду на это.
Надежда может погубить или спасти – это всего лишь инструмент судьбы, а судьба человека в Аушвице стоила не дороже прорванной стельки. Так называемый «карантинный период», который следовал сразу после прибытия в лагерь (если удалось не попасть прямиком в печь), был призван выбить из новичка все его собственные надежды и заставить есть только из ложки надзирателя. Первые недели сопровождались постоянной травлей, измывательствами и убийственными учениями. Любой, кто не мог сносить оскорбления, стоя по стойке смирно, любой, кто был слишком слаб, чтобы выдерживать физические упражнения, любой, кто был недостаточно стоек к боли, чтобы молчать при пощечине или ударе хлыстом, наказывался избиениями, ледяной водой и тяжелейшим трудом. Те, кто выдерживал первые несколько недель, начинали надеяться, что в трудовых подразделениях всё наладится (нет, 10-часовой рабочий день – вовсе не то, о чем они мечтали под побоями эсэсовцев). Слабые же кончали самоубийством. Если они не делали это сами, то их определяли на «перевод в другой лагерь» с предварительной «баней» перед дорогой. Таким надежда не полагалась…
Для бессильных и утративших надежду выход был открыт только в небо по трубе. Крематорий I методично поглощал человеческие тела, выплевывая в окружающий мир жирную копоть, бывшую совсем недавно живыми организмами. Большая труба для большого жертвоприношения. Но богам этот алтарь был, судя по всему, безразличен, как и мольбы несчастных. Боги вообще имеют мало отношения к тому ужасу, который творят люди. Это ведь люди, а не боги, сооружали трубу в небо, люди использовали эту трубу для вывода наружу жара и пепла, люди же её и очищали от налипшего черного жира. Только люди, которые просто делали свою работу, которые просто выполняли приказы, которым другие люди сказали, что так правильно.
Здание крематория в Аушвице I сохранилось в достаточной степени. Реконструировать пришлось только демонтированные печи и разобранную трубу. Поэтому перед входом висит предупреждение для людей со слабым сердцем или не очень крепкой психикой. Но все равно все идут, никто не отворачивает от входа, потому что если ты сюда добрался, то надо постараться понять это всё изнутри.
До войны здесь размещался склад боеприпасов польской армии. Сразу после создания концлагеря летом 1940 самое большое помещение отвели под морг, куда складывали тела убитых. В соседнем помещении разместили печи крематория, которые сжигали до 340 трупов в сутки. С осени 1941 года по декабрь 1942 года (пока не начал работать по-настоящему Биркенау) морг переквалифицировали под газовую камеру и начали массово убивать узников с применением «Циклона Б».
В фильмах подобные сцены выглядят следующим образом: из труб (или даже душевых леек) со зловещим шипением начинает выползать дым, все начинают понимать, что это газ, кричат, но секунд через десять-пятнадцать замертво падают на пол. На самом деле всё обстояло гораздо хуже. Голых людей загоняли в «душевую» без кранов и прочих труб. Просто голый бункер. А потом через отверстия в потолке эсэсовцы начинали сыпать в помещение какие-то твердые гранулы вещества, похожего на удобрение. Никакого шипения, никакого газа, только непонятная дрянь из больших консервных банок. Что такое «Циклон Б»? Это синильная кислота плюс раздражитель для глаз плюс адсорбент. Такой тройной «коктейль» работает следующим образом: сначала, адсорбент вбирает влагу, находящуюся в виде пота, дыхания и других испарений, тепло тел и полученная влага запускают реакцию испарения синильной кислоты (гидроцианид – высоколетучее соединение), а раздражитель для глаз заставляет жертвы двигаться более активно, заметно повышая температуру и ускоряя реакцию. Слёзы текут ручьем, ничего не понятно, хочется воды, чтобы промыть глаза. Так возникает паника. Узники сами своими телами разогревают синильную кислоту и заставляют её испаряться всё быстрее. Сначала во рту появляется горький вкус, горло начинает першить, в голове пульсирует боль, рвота, затем снижается пульс, болит грудина при дыхании, усиливается одышка. Ситуация уже не контролируется, люди размазывают по полу ядовитую жижу, активно вдыхая ядовитые испарения. Развиваются судороги, кто-то падает без сознания, кого-то колотит в неудержимом приступе, а кто-то хватается за горло и не может сделать вдох. Паралич дыхания наступает далеко не сразу, вся эта сцена длится не менее 20 минут, а то и больше получаса (в зависимости от различных факторов).
И вот теперь, получив столь ценную дополнительную информацию, ты выходишь на середину бункерного помещения. Не раздеваясь, нет, но никак не контролируя тяжелую входную дверь. Становишься примерно в центре и поднимаешь глаза наверх: прямо над твоей головой отверстие с заслонкой, которую в любой момент могут убрать, чтобы всыпать вниз содержимое большой консервной банки. Озираешься вокруг, осознавая, что этот пол, эти стены остались теми же самыми, что и были, что это и есть тот самый пол и те самые стены. И когда до тебя наконец дошло, попробуй заставить себя не паниковать и дотронуться ладонью до пола…
Когда выходишь из помещения бывшего морга и оказываешься перед печами крематория, то испытываешь чуть ли не облегчение. Возможно, похожие чувства испытывали эсэсовцы из администрации и лагерного госпиталя в 1944-м, когда крематорий был превращен в бомбоубежище: при первых же звуках воздушной тревоги они бежали сюда, в надежный и крепкий подвал. Спасаться там, где убивал – это ли не вывернутый кишками наружу уроборос?
А была ли возможность спастись собственными силами у заключенных? Самостоятельно, не полагаясь на то, что избавление придет со стороны? При всей разобщенности различных групп узников, побеги из Аушвица совершались регулярно. И даже не так: наибольшее количество побегов среди всех нацистских концлагерей было совершено именно из Аушвица. Каждый беглец становился причиной гибели многих других людей, но это не только не лишало желания бежать, а что еще удивительнее, не лишало местных жителей помогать осмелившимся на побег.
Тадеуш Вейёвский стал первым заключенным, которому удалось бежать.
***
Тадеуш прибыл в лагерь одним из первых (14 июня 1940) и получил номер «220». 6 июля он переоделся в одежду гражданского рабочего, которую принесли с собой польские электрики, работавшие на территории лагеря. Вместе с пятью электриками беглец вышел через боковые ворота за пределы лагеря, получил от друзей еду и деньги, запрыгнул в товарный вагон и скрылся. Больше года он скрывался в родном городе Колачице, но осенью 41-го был арестован, заключен в тюрьму, а после выяснения личности расстрелян. Все пятеро электриков были арестованы 8 июля (через два дня после побега) и помещены в концлагерь, а до конца войны дожил только один из них – Болеслав Бич. На следующий день после побега в наказание оставшимся узникам лагерные власти устроили 20-часовую поверку, во время которой умер Давид Вонгчевский – первый из заключенных, умерших на поверке.
***
Каждый раз после побега устраивалась карательная поверка. И каждый раз выбиралось от десяти до двенадцати узников, которых – в целях устрашения остальных – либо помещали в карцер, либо просто расстреливали. Либо вешали. Назидательно, на поверке перед остальными заключенными, для чего была установлена специальная виселица для групповых казней. Польских мирных жителей, уличенных в помощи беглецам, немедленно помещали в концлагерь, а если их не находили, то в заключение отправляли их семьи. И всё равно бежали, и всё равно помогали.
В побегах (если не считать восстание зондеркоманды) всего приняло участие 802 человека (из них – 45 женщин). Достоверно известно, что как минимум 144 узникам удалось благополучно скрыться от преследования. Не менее 327 человек были пойманы сразу же или в ближайшее время после побега.
Строить планы и маршруты на посещение Аушвица бессмысленно, как бессмысленно планировать спасение с глубины, если ты не умеешь плавать: как только дно уходит из-под ног, все планы идут ко дну, а на поверхности какое-то время остается барахтающееся тельце, которым управляют только вода и инстинкты. Не ты идешь по концлагерю, а концлагерь ведет тебя от блока к блоку, от забора к забору, от подвала к подвалу, от безумия к безумию. И невозможно рассказать всё и обо всём, как нельзя собрать живого человека из ошметков разодранной плоти.
А ведь еще было много всего другого, например, блок 20. Процедурный кабинет в блоке 20 помогал бороться с нехваткой мест в лагерной больнице. «Больной, номер NNNNN – на процедуры!» Такая обычная фраза, обы-ден-ная. Несчастному приказывали сесть на табуретку, а потом санитар СС натренированной рукой вбивал прямо в сердце иглу шприца и выпускал дозу фенола. Через несколько секунд наступала смерть. Чтобы не вызывать ненужные слухи, трупы выносили в помещение напротив, а уже потом на повозке отвозили крематорий. Несколько тысяч жертв были умерщвлены таким способом. И не дрожала рука «санитаров». Как не дрожала она, когда иглу втыкали в сердца беременных евреек. И не дрогнула ни разу рука, пробивая иглой сердечную мышцу детей с Замойщизны. Процедурный конвейер работал деловито, а дети падали с табуретки на пол, наполняя своими телами комнату напротив.
И сколько ещё всего другого, не менее кошмарного происходило внутри и снаружи таких ровненьких и совсем не страшных кирпичных зданий, а жизнь каким-то невероятным образом пробивалась через толстую коросту насилия и боли. С марта 1942 до середины 1943 всех детей, родившихся на территории концлагеря, убивали: их либо относили в процедурный кабинет, либо просто топили в ведре с водой, как новорожденных котят. Но примерно с середины 1943 года нееврейским женщинам вдруг разрешили оставлять детей в живых. Их регистрировали и ставили лагерные номера, как взрослым. Когда началась поэтапная эвакуация лагеря и в ноябре 1944-го прекратилось массовое уничтожение евреев, перестали поголовно убивать и их новорожденных младенцев (в целом было уже не до того). В Аушвице родилось не менее 700 детей. Более 60 из них дожили до освобождения. Более шести десятков новых жизней, появившихся посреди бесчисленных смертей.
Бесчисленных… Пожалуй, это последний вопрос и по очереди, и по значению: сколько?
Самым первым числом было названо четыре миллиона – к такому выводу пришла советская комиссия, опубликовавшая коммюнике 8 мая 1945 года в газете «Красная звезда». Сколько среди них было евреев – не упоминалось. Оценка делалась по теоретической сжигающей способности крематориев. Мир охотно подхватил этот жуткий итог и донес на газетных страницах мировой прессы до Нюрнбергского процесса. Но поскольку СС почти полностью уничтожили соответствующую документацию, бывшие заключенные называли разные цифры (страдающие субъективным искажением, а сам Хёсс на процессе сказал о трёх миллионах, то в разных изданиях количество жертв варьировалось от одного до шести миллионов.
Впоследствии была проведена серьезная исследовательская работа (изучались списки на отправление депортированных, накладные по поставкам «Циклона Б», отчеты в Берлин по транспортным командам, записи членов зондеркоманд и т.д.). Диапазон возможного числа жертв сузился от 1.1 миллиона до полутора миллионов убитых, из которых не менее 960 тысяч были евреи (около 438 000 – из Венгрии, около 300 000 – из Польши), не менее 75 000 поляков (не евреев), 21 000 цыган, 15 000 советских военнопленных и не менее 15 000 – других национальностей. Не менее 200 тысяч умерли от голода болезней и изнурительного труда.
Эти данные на сегодня считаются наиболее точными, но уточняющие споры продолжаются. Непонятно, зачем, ведь они всё равно не делают преступление более или менее страшным, а только подтверждают центральную роль Аушвица (с Аушвиц II-Биркенау во главе) в нацистской политике уничтожения «ненастоящих» народов («низших рас», «недочеловеков»). И ещё эти цифры буквально вопят: не дайте никому повторить такое, никогда!
Из Аушвица выходят молча.
Я не смог, да и не мог изначально, рассказать всё, что увидел, узнал и почувствовал. Лучше будет, если каждый сам это увидит собственными глазами и пропустит через своё сердце. И пусть на ваших воротах всегда будет написано: НЕТ ВОЙНЕ!
