УЖАСЫ И ПРЕЛЕСТИ
Спойлер: в этой главе только музей и ничего кроме, в общем, сплошная скука.
Но если спойлер вас не смутил, то погнали.
Музей изящных искусств в Нанси – один из старейших (если не старейший) музеев Франции, открыт в 1793 году. Странно, что вывеска «Мы открылись!» уже не висит. Но это не портит впечатления. Здание большое, просторное, светлое, больше похожее на дворец, как и полагается всем нормальным музеям. Каждое первое воскресенье месяца вход в музей бесплатный, но если вам не повезло проникнуть туда на халяву, то 10 евро – не такая уж непомерная цена за несколько часов откровенного кайфа. Побывать на Станислас Пляс и не зайти в музей – мелкое хулиганство, которое тянет на «двушечку» за оскорбление чувства прекрасного. Дабы избежать наказания в будущем, пробежимся сейчас мельком по залам музея (зато потом можно туда не ходить!).
На парадной лестнице выставлены два полотна Казановы. Не Джакомо, правда, а его брата Франческо, но тоже неплохо для начала. Этот любитель селянок отметился в Эрмитаже тремя полотнами на животноводческую тему: «Корова на пастбище», «Бык на пастбище» и «Стадо, переходящее через ручей». Кажется, здесь уже и шутить не надо. Нанси, к счастью, удалось избежать этого скотства.
Франческо Джузеппе Казанова. «Прогулка на лодке», 1788.
Будучи интеллектуально недоразвитыми детьми, мы называли его Леонардо Недовинченный. Слава богам, удалось дожить до тех лет, когда Лео уже не нуждается ни в особенном представлении, ни в титулах, ни в пресс-релизах – достаточно только имени.
Леонардеска (Школа Леонардо да Винчи). «Спаситель мира», 1504.
Эта реплика идет вразрез с официальной версией «настоящего первого» и «истинного» «Спасителя» – уж очень она неканонична. Оригинал был утерян, но и сам Леонардо, и его ученики нарисовали около двадцати реплик. Реплика, которая находится в Нанси, наверное, самая оригинальная. Есть версия, что одна из реплик – и есть оригинал, который был сильно испорчен, а потом дорисован/восстановлен кем-то из его учеников. Как знать…
Автор следующий картины мне не знаком. И сфотографировал я эту картину только потому, что она понравилась мне стилем исполнения и яркостью характеров. Я же не знал…
Маринус Ван Реймерсвале (1493-1567). «Сборщики налогов», середина XVI века (точной даты нет).
Будучи учеником Квентина Массейса, Маринус вырос, разумеется, фламандцем. Рисовал алчных людишек, но сам прославился в первую очередь тем, что ограбил церковь (за что был выдворен из города). Человек высоких принципов.
Здесь придется сделать остановку и на несколько минут рвануть из Нанси в Москву, из 30 августа в 9 сентября.
Как вы помните (после прочтения одной из предыдущих глав), в Лихтенштейне мне не удалось посмотреть на сокровища, хранимые князем, чем я был крайне огорчен. Шучу, конечно, не помните, но поверьте, что было именно так. Так вот, по возвращении в Москву я к своему обалдению узнаю, что небольшая частичка коллекции князя Лихтенштейна выставляется в Пушкинском. Если кто-то не идет к горе, то она своим предгорьем идет к кому-то. И я рванул в музей восполнить упущенное. Рассматривая картины фламандцев, я внезапно натыкаюсь на недавно виденное полотно. Что это?! Читаю название – сходится, а вот автор как-то не очень. От волнения начинают интенсивно седеть волосы: дело в том, что фотографировать коллекцию князя строго запрещено, а за нарушителями зорко следят дамы-сотрудницы и молчаливо дрейфующие охранники из ЧОПа, напрочь лишенные духовности. А зафиксировать такое событие очень хочется. Втираюсь в доверие к сотруднице, отвечающей за эту часть зала. Начинаю издалека: «Часто ли вас лишают премии?» Дама вздрагивает и откровенно начинает интересоваться моей персоной. Через минуту разговор завязался, быстро перейдя в высокие сферы искусства.
– Видите вон ту картину? – указываю я на одно из полотен в противоположной части зала.
–Я ее уже который день вижу, – автоматически отвечает зоркий искусствовед женского пола, подозрительно рассматривая меня и пытаясь угадать, из какой я организации.
– Чувствуется влияние Сальвадора Дали, – со знанием дела продолжаю разговор, как бы разглядывая полотно XVII века.
– Я давно это подметила, – не уступает мне в широте кругозора служащая музея. Как же приятно вести умную беседу с образованным человеком.
– Было бы здорово ее сфотографировать, – продолжаю мечтательным тоном, делая как бы случайно задумчивую паузу.
Женщину пронзает молния догадки: вот она прямая связь с депремированием!
– Строго запрещено! – режет скальпелем всю романтику служительница.
Я заглядываю прямо в глубину ее близоруких семейных глаз.
– К счастью, я и не собирался ее фотографировать.
Женщина наконец-то улыбается, глядя на меня, как на благодетеля. И тому есть причина: как-никак, а ей только что вернули премию. И в этот сладостный момент я делаю кинжальный выпад.
– Мне надо сфотографировать вот эту! – и тычу пальцем в объект своего вожделения.
Если бы я видел лишь ее лицо, то подумал бы, что только что она выиграла в лотерею абонемент на все матчи ЦСКА, который нельзя обменять на деньги. Прошептав под нос нечто похожее на молитву, дама кротко вымолвила аналог формулы «умираем, но не сдаемся».
– Я тут ничего не решаю, но вон та… жен-щи-на (сколько шипящих звуков было в этом слове!) зорко следит за всеми нарушениями. Заведующая. Если удастся с ней договориться, то пожалуйста. А я в этот момент на минуту ослепну.
Понимаю, что вежливым способом меня послали исследовать центральную часть скульптуры «Аполлон Бельведерский», но столь же искренне благодарю и оцениваю следующий этап квеста.
Это был тот тип женщин, взращенный в Советском Союзе, который не спутаешь ни с каким иным. Эти женщины вызывали мужей на партсобрания, хранили лук в чулках, а кости для холодца – за окном, приходили на субботники в числе первых и отмечали явку, туго стягивали волосы на голове в пучок, напоминающий «лимонку», берегли годовую подписку «Правды» на антресолях, чтобы при случае отдать пионерам, уходя, гасили свет, а в музеях соблюдали тишину. Говорить с ними о творчестве Сальвадора Дали, оказавшего столь сильное влияние на фламандцев – все равно, что обсуждать крепление заготовки в цанге с балериной. Поэтому я сделал ставку на шокирующую откровенность.
– Здравствуйте. Буду откровенен: в вашем каталоге нет одной картины.
– Не может быть. Какой именно?
– А вот, – и тыкаю пальцем в сторону оказавшегося рядом Брейгеля-младшего.
– Что же, давайте посмотрим, – заведующая начинает двигаться, но тут вспоминает, что для этой выставки у них каталога нет вовсе. – Вы шутите? – брови изогнулись смертельно опасной дугой, а губы уехали куда-то внутрь.
– Нет, что вы. Я предельно серьезен. Ни каталога, ни картины. В каталоге, разумеется, - быстро добавил я, увидев, как женщина вздрогнула и впилась рентгеном опытных номенклатурных глаз в полотно Брейгеля, оценивая его подлинность. – И это печально. Но еще печальнее то, что у вас запрещено фотографировать.
– Да, категорически, – оправилась от короткого потрясения женщина эпохи Брежнева, все еще поглядывая на картину.
Я-то знал по своему жизненному опыту, что под непробиваемой оболочкой строителя коммунизма у этих женщин легкоранимая и чуткая душа, которая полна нереализованного сострадания.
– Гибнет искусствоведческое расследование века, дело всей моей жизни. Скажу вам откровенно, – я доверительно приблизился на полуинтимное расстояние, – что за доказательством отсутствия каких-либо моральных и духовных ориентиров Европы я охочусь уже около… – здесь главное было не садануть слишком много, что может разорвать тонкую нить доверия, натянувшуюся между нами, и не ляпнуть слишком мало, что будет выглядеть смехотворно для такого повышенного уровня искренности, – двадцати трех лет. И вот теперь, когда доказательство перед глазами, возникло неожиданное препятствие. Люди не поверят на слово, не узнают, не поймут…
Страж культурной революции непонимающе моргала. И тогда я ей все рассказал. И о том, как был я в Нанси. И о картине в музее изящных искусств. А в конце рассказа осмелел до такой степени, что начал доставать фотоаппарат со словами «Я вам сейчас ее покажу». Взмахнув руками, словно курица крыльями над кладкой, она быстро зашептала командным голосом.
– Ничего не доставай, никому не показывай. Пока. У нас (у НАС!) три препятствия: два охранника, – подбородок едва заметно двинулся два раза в сторону, – и смотрительница, – глаза начальницы выжгли две дыры на кофте дамы, уже вступившей со мной в преступный сговор. Охранники – лютые звери, их надо опасаться в первую очередь. Когда они пойдут в разные стороны от картины, у вас будет некоторое время, чтобы успеть достать фотоаппарат. Я в это время случайно отвернусь. Приступай.
– Есть, командир! – я отдал честь и развернулся кругом.
Минут десять-пятнадцать я стоял перед картиной, занимаясь только одним: наблюдал, как ходят охранники, и высчитывал, какой интервал времени они мне отведут. Получалось секунд двадцать, что было очень неплохо. На женщин я заговорщически не обращал никакого внимания. Наступило время «Ч».
Неловко выдернув фотик из рюкзака, я уже его поднял, но от увиденного едва не поседел: картину заслонял собой какой-то китайский любитель фламандской живописи. Китаец! В Москве!! Им что, Европы не хватает?! Зашипев не очень вежливо «get out please» я стал делать пассы свободной рукой, второй опустив «тушку» обратно в рюкзак. Китаец миролюбиво улыбался. «Кышь, пожалуйста», – уже по-русски засипел я, добавив совсем тихо корректирующее сообщение, не часто используемое в музеях. Он пожал плечами и все с той же дурацкой узкоглазой улыбкой очистил обзор. Один из охранников уже заходил на разворот. Я выдернул фотоаппарат и начал поднимать громадный, занимающий половину галереи объектив. Время почти остановилось. Объектив медленно поднимался, глаз прильнул к видоискателю, в котором промелькнула вся жизнь, выпавший у кого-то из кармана билет, табличка, картина. Все было как в тумане. Я нажал спуск. Щелчок прозвучал майским громом, на меня обернулись все присутствующие, охранники бросились в мою сторону, на бегу вынимая оружие. Нет, показалось. Охранник не успел сделать и двух шагов, находясь ко мне еще спиной, а фотоаппарат уже юркнул в убежище. Единственный вопрос меня терзал: откуда взялся туман?
Это был единственный раз за все годы моего общения с «Никоном», когда не сработал автофокус. В суете общения с китайцем я случайно сбил переключатель на положение ручной фокусировки. И я даже рад, что изображение такое расплывчатое: вряд ли из-за снимка такого качества Князь Лихтенштейнский начнет затевать международный скандал и требовать покарать чутких работниц музея. Но разглядеть картину можно. Вот она. Как говорится, найдите десять отличий.
Квентин Массейс (1466-1530). «Сборщики налогов», 1501.
Вот так они и жили: неблагодарный ученик после смерти учителя копировал его картины, тем и жил. Впрочем, если уж он церкви грабил, то что там учитель, к тому же мертвый.
А вот великий Ван Дейк ни у кого не воровал. Он просто садился к холсту и рисовал шедевры. Тот, что в Нанси – один из лучших, пожалуй.
Антон Ван Дейк (1599-1641). «Мадонна с ребенком», 1630/1632.
Перед следующей картиной останавливаются почти все. Чем это вызвано – не ясно. Возможно, играет свою роковую роль череп, или эмоция юноши чересчур выбивается из общего ряда, но так или иначе, а взгляд на картине фиксируется и залипает на некоторое время у большинства посетителей. Или это все потому, что картину рисовал вспыльчивый итальянец и в силу своего природного темперамента сумел достигнуть страсти даже в меланхолии?
Доменико Фетти (1589-1624). «Меланхолия», 1614.
Тут же рядом еще один, куда более именитый итальянец. Но при этом смотрится его творение менее интересным. Парадокс Караваджо.
Микеланджело Меризи да Караваджо (1571-1610). «Благовещение», 1607.
Этого пафосного перца можно узнать с расстояния в 40 000 лье даже под водой. Даже зажмурившись. Воистину, Глазунов и Церетели вместе не сумели бы достигнуть такой могучей помпезности и вычурности, которая без труда давалась серьезному, как смертный грех Рубенсу.
Пьер-Пауль Рубенс (1577-1640). «Преображение», 1604-1605.
Но и на старика, как выясняется, бывает проруха. Иначе сложно назвать комический сюжет, где наивный крепыш Иона (руки такие же толстые, как и ноги, а ноги у Рубенса – это у кого надо ноги, ножищи, можно сказать, даже если женские) пытается убить массой тела несчастного китеныша, подплывшего к лодке за спасением, а спутники-гринписовцы хватают изо всех сил Иону, дабы спасти мир от злодеяния и не допустить убиения невинного млекопитающего.
Пьер-Пауль Рубенс (1577-1640). «Иона бросается в море», 1618.
Чем хороши музеи, кроме всего прочего? Кроме всего прочего в них можно увидеть что-то новое, неизвестное, что прихватит под уздцы и поведет за собой. Гисбрехтом Лейтенсом я был очарован с первого взгляда. И заметьте, он эту картину нарисовал в 14 (четырнадцать!) лет. Вот что значит – настоящий фламандец.
Гисбрехт Лейтенс (1586-1650). «Зимний пейзаж», 1600.
Еще один фламандец и ведущий караваджист – Герард Зегерс. Надо отдать ему должное – пошел против системы (и ему пришлось нелегко). До Герарда никто не решался столь физиологично и неканонично рисовать сына человеческого Иисуса Христа. Слегка раздобревший от неумеренного потребления хлеба и вина Иисус стоит на карачках с оборванным боком после истязаний. Страсти Христовы. Нет, Зегерс – не Гибсон, но что-то общее в их видении есть.
Герард Зегерс (1591-1651). «Христос после бичевания», 1620/1625.
Пора завязывать с фламандцами. Хрестоматийная сепия уроженца Нанси, придворного художника Карла III, примерного семьянина и отца двух сыновей (один из которых тоже станет художником) – прекрасный способ переключиться на другую эстетику.
Клод Деро (1588-1660). «Похищение сабинянок», 1640/1650.
Впрочем, есть и другие способы, менее кровожадные.
Тоже местный крендель, не успевший наваять много красот, а жаль.
Пьер-Жозеф Мишель (1737-?). «Молодая женщина читает письмо на вечернем приеме у пьяной вакханки», 1780.
А каково название-то, а?! Именно название произведения и привлекает больше всего.
Коли уж сказали «А», т.е. «пьяная вакханка», то надо говорить и «пьяный Силен». Карл ван Лоо, получивший впоследствии французское имя Шарль-Андре, был не обычным придворным художником, а любимцем маркизы де Помпадур. Ничего удивительного нет в том, что через мифологические сюжеты он повествовал о жизни при дворе, подразумевая вполне реальных, не мифологических персонажей. Инсайдер, понимаете ли. За тактичное молчание был удостоен в 1750 году дворянского звания.
Карл ван Лоо (1705-1765). «Пьяный Силен», 1747.
Пьянству – бой, переходим к величественному. Жерардо Поли – не самый известный живописец, но много ли мы знаем художников из Пизы? Во всяком случае его картины производят немалый эффект.
Жерардо Поли (1674-1739). «Руины архитектурной фантазии с Юпитером-громовержцем», ?.
И шок, сенсация, ахтунг! Два мужика лапают нагую девку. Тот, что с крыльями – похож на девственника, первым делом хватает за грудь, словно никогда ничего подобного не трогал. А тот, что снизу подкрался, понимает толк в любовных утехах: убирает руку и тут же стремится наложить лапу на самое дорогое. Но чу! Чего это мамзель позеленела? Ей от такого обильного внимания поплохело? Да не задумала ли она черное дело – окочуриться в такой волнительный момент? Похоже, здесь вырисовываются два новоявленных некрофила. Извращение, порок и разложение.
Анри-Леопольд Леви (1840-1904). «Девушка и Смерть», 1900.
Еще один уроженец Нанси. Славная там школа была. Ар-нуво.
Так я гулял, развлекаясь, по залам музея, пока меня не прибило. Скульптурой. Я подходил вплотную и отходил назад.
Смотрел снизу
и заглядывал в глаза. На небольшое время весь музей сжался до размеров одной деревянной фигуры. Исчезли посетители, исчезли светлые залы, осталась только Старуха. И я наедине с ней. Это было ужасно и одновременно с этим – прекрасно. Кто я? Маленький мальчик перед лицом всепобеждающего Времени. Оно несет нас на своей ладони только для того, чтобы потом раздавить своим корявым пальцем…
Жюль Дебуа (1851-1935). «La Misere», 1896.
Близкий друг и соратник Родена, Жюль работал у него, но сохранил собственный стиль и свое собственное мировоззрение, не поддавшись авторитету великого скульптора.
Дальше пошло, казалось бы, легче. Клод Моне умеет повысить настроение и облегчить неуместные терзания.
Клод Моне (1840-1926). «Закат в Этрета», 1883.
Но еще разок все-таки шарахнуло. Взгляд неумолимо возвращался, съезжал к правому нижнему углу. В то время, как все помешались на модернизме, Эмиль Фриан продолжал молотить реализмом по черепу зрителей. Иногда этот реализм переливал через край. И не есть ли это подлинный сюрреализм?
Эмиль Фриан (1863-1932). «Боль», 1898.
И снова старый знакомый пришел на помощь. Игра в точки – это любимое занятие Синьяка. И я его за это обожаю. И вместе с ним – его великолепный пуантилизм.
Поль Синьяк (1863-1935). «Порт де ля Рошель», 1915.
Было бы, конечно, верхом несправедливости восхвалять Жюля Дебуа и полностью игнорировать Родена. Восстанавливаю статус кво. Хотя бы, ради формальности.
Огюст Роден (1840-1917). «Химера, несущая Психею», 1907.
Ни юный пыл Страстей, ни Разум, ни Химера,
На ослепленного похожая коня,
Мне не были верны: все предало меня!
Эта картина Анри Ройера примечательна вовсе не тем, что бросается в глаза прежде всего, а занятным бэкграундом. Считая себя последователем Энгра, Анри был набожным и безнадежным католиком. Что, однако, не мешало ему регулярно предаваться беседам о духовности в одной постели со своими моделями. И никакого когнитивного диссонанса при этом не возникало. Так как же, все-таки, католицизм или смерть? Полагаю, есть еще один выбор: секс. Именно он и был «скрипкой Энгра» для Ройера.
Анри Ройер (1869-1938). «Нимфа», 1893.
Окончательно развеселить меня удалось Матиссу. Ему всегда это удается. Вот где любовь к жизни и ее многокрасочности!
Анри Матисс (1869-1954). «Девушка в желтой блузке, Маргарита Матисс», 1921.
Дабы вы знали, Марго – незаконнорожденная дочь Матисса (еще один!), которую он взял к себе и очень любил (что видно по картине).
А после Альбера Марке оставалось только задумчиво выйти на улицу. Идти в подвал, где хранится всякая декоративная утварь, почему-то не захотелось. Да и по площади Станисласа уже начал скучать.
Альбер Марке (1875-1947). «Сена в Пон-Неф, эффект тумана», 1906.
